Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Вас он, разумеется, бросил.

— Разумеется, — ответил я. — Это же мой брат. Чего еще мог я ждать от него?

— При его занятости, ждать от него слишком многого не приходится. Меня он предупредил, что с вами, возможно, придется повозиться.

Я не сильно, но удивился.

— Да нет, — сказал я, — хлопот я вам не доставлю. Я вот сидел здесь, читал. И, честное слово, был этим доволен.

— Ну да уж, — сказала она. — Вы же Чернышевского читали. То еще удовольствие.

Я засмеялся:

— Ну, по правде сказать…

— Вот и я о том же. Давайте обойдемся без церемоний. Я — Вера, как вы наверняка уже догадались. — Она сжала мою ладонь, коротко тряхнула ее. — Добро пожаловать в Берлин. Надеюсь, вам не придется задержаться в этом паршивом городе на время, большее абсолютно необходимого.

— Я не собираюсь снова селиться в нем, если вы об этом.

— Рада слышать.

Володя просунул голову в дверь.

— А, счастье мое, они наконец-то соизволили отпустить тебя. Заранее никак не угадаешь, — сказал он мне. — Я провожаю ее утром, не зная, позволят ли ей вернуться засветло. И все же она каждый вечер каким-то образом убеждает их дать ей свободу.

Он снова повернулся к жене:

— Несмотря ни на что, день у меня получился вполне производительный. Я оставил тебе несколько страниц. Напечатаешь, когда сможешь.

Их обращение друг с дружкой, не лишенное лукавства и деловитости, показалось мне и странным, и чем-то неприятным. И я предложил им пойти в ресторан, пообедать.

— Я заплачу, разумеется. Кроме того, мне хорошо бы вселиться в какой-нибудь пансион.

— Господи, — изумилась Вера. — Ни в коем случае. Это он вам предложил?

— Ничуть, — одновременно ответили я и Володя.

— Мы эту тему не обсуждали… — добавил он.

— Я просто подумал, что… — начал я.

— Вон стоит вполне приемлемая софа, — сказала Вера. — Мы настаиваем, чтобы вы остановились у нас. Тратить деньги на отель — об этом и думать нечего. Просто смешно.

— Веру не переспоришь, — сообщил мне Володя. — Даже не пытайся.

— Что касается обеда, Аннет сварила суп. И у нас есть сосиски. Берлинские рестораны теперь еще хуже, чем были. Да и по улицам ночами лучше не ходить.

— Если ты не вооружен до зубов, — добавил я.

Вера бросила на Володю неодобрительный взгляд.

— Ты слишком много болтаешь — себе же во вред, — сказала она.

Он с юмористическим самоосуждением пожал плечами:

— Моя любовь надеется, что рано или поздно я стану общаться только с бумагой. Возможно, она права.

— Разговоры бывают порою пустой тратой времени, — сказала Вера.

За супом и отвратительными сосисками («Производятся из опилок наивысшего качества!» — провозгласил Володя) я шутливо сказал моему брату:

— Стало быть, Чернышевский. Твои вкусы разительно изменились.

— Мне нужно изучить его — и поосновательнее.

— Новый роман?

— Да, — ответил он, флегматично жуя. — Но это и все, что ты от меня услышишь.

Я сказал, что он, похоже, всерьез прислушался к совету Веры.

Остаток вечера мы провели за учтивой беседой — главным образом о финансовых затруднениях. Послушав Веру и брата, я решил, уезжая, оставить им все мои рейхсмарки, какие не успею потратить. Володя далеко не в первый раз неодобрительно отозвался об Ольге и ее муже, которые лезут в дела мамы, оставаясь неспособными чем-либо ей помочь. Заботил его и наш брат Кирилл, который никак не мог решить, на кого ему следует учиться. Да и жизнь Елены, недавний брак которой оказался не таким счастливым, какого она заслуживала, также внушала ему беспокойство.

Желая сделать разговор более интересным, я сказал, что мне хотелось бы узнать, как познакомились Володя и Вера.

— Вы поженились так вдруг — неожиданно для всех. Никто этого не предвидел.

Они обменялись взглядами.

— Наверняка же за этим стояла какая-то история, — подстрекнул их я.

— Никакой, — заявила Вера.

Володя считал иначе.

— Ну как же, цветок моей души, история была, и чудесная. Когда я впервые встретил мою будущую жену, лицо ее прикрывала черная атласная маска. Мы встретились, договорившись об этом заранее, на мосту над каналом. Она читала мне мои стихи, которые переписывала из газет в альбом и заучивала наизусть. А маску снять не пожелала. Ей не хотелось, пояснила она, чтобы ее красота отвлекала меня от ее чтения. Но я-то уже отвлекся! Я видел только ее ярко-синие глаза. После этой встречи я написал стихи. «И ночь текла, и плыли молча в ее атласные струи, — начал декламировать он, обращаясь скорее к жене, чем ко мне, — той черной маски профиль волчий и губы нежные твои…»

Веру такая демонстрация чувств явно рассердила.

— Хватит, — сказала она. — Мне это совсем не нравится.

— Тогда позвольте мне услышать вашу версию, — попросил я.

Однако она лишь подняла перед собой обе ладони, закрыла глаза и покачала головой.

— Моя жена очень романтична, — пояснил Володя. — Не эксгибиционистка, но великий романтик. Большинству людей это различие не понятно.

Заснул я в тот вечер под доносившийся из соседней комнаты приглушенный стук пишущей машинки.

Следующее утро мы посвятили долгой прогулке по Вильмерсдорфу и Шарлоттенбургу. Небо расчистилось, Берлин был залит, что с ним случается редко, солнечным светом, и я увидел в квартале дремавших за решетчатыми оградами книжных магазинчиков один — с разбитой витриной, размалеванной желтыми «Звездами Давида» стеной и с надписью «Juden raus!» [148] Жид, пошел вон (нем.). между ними. Я помнил этот магазин, бывший своего рода полиглотом: книги на французском, русском, итальянском и идише, запах старой бумаги и трубочного табака, дремлющая на прилавке дружелюбная полосатая кошка.

— Одно из новейших наших безобразий, — сказал Володя. — Хулиганы сваливают посреди улицы книги, поджигают их, распевают патриотические песни и, надо полагать, чувствуют себя после этого хорошими немцами.

Я воспользовался этими словами, чтобы снова заговорить — на сей раз в присутствии Веры — о том, что им следует последовать примеру большинства русских и покинуть безобразный Берлин.

— Нам здесь бояться нечего, — в который раз заверил меня Володя. — Правда, некоторые из здешних эмигрантов, приведенные в бешенство моими талантами, называют меня «полужидком». Те из наших соотечественников, что еще остались в Берлине, принадлежат к наихудшей их разновидности: они практически приняли Гитлера и ему подобных с распростертыми объятиями, им охота поквитаться с евреями, которые, как они считают, отняли у них Россию. Фарсовые, в сущности, персонажи, их не стоит принимать всерьез. Что же касается доморощенных немецких идиотов, то и они — не более чем комические громилы, которым место скорее в фильмах мистера Чаплина, чем в реальной жизни.