Бора Чосич - Записная книжка Музиля

Следует учесть и то обстоятельство, что на горизонте Клариссы появился некий А. Г., сразу же объявивший ей, что он не должен был появляться на ее горизонте, и потому его появление ровным счетом ничего не должно для нее значить. Но именно из-за этих его слов в сознание Клариссы закрадывается мысль о том, что появление А. Г. на ее горизонте — весьма значительное событие в ее жизни, и тогда начинается мучительное гадание — значительное это событие или незначительное, и если оно значительное для нее, то каково оно для него, к тому же слова А. Г. о том, что его появление на ее горизонте ничего не должно для нее значить, становятся для нее исключительно важными. Люди, а в особенности женщины, в течение жизни переживают различные кризисы, и только тогда, когда появляются внешние приметы этого кризиса, только тогда та или иная женщина начинает понимать, что у нее был внутренний кризис. Женщина даже не понимает, что она переживает кризис, пока он как-то не проявится внешне, но как только этот кризис вырывается наружу и его замечают другие люди, вот тогда только она понимает, что с ней что-то происходило и еще продолжает происходить. Человек вообще не может существовать без какого бы то ни было внутреннего кризиса, потому как что это был бы за человек, если бы он всю жизнь прожил бескризисно? В кризисе, будь он внутренний или внешний, проходит большая часть человеческой жизни, а тот ее маленький кусочек, прошедший без всякого кризиса, при ближайшем рассмотрении вообще не похож ни на какую жизнь. Ведь каждый из нас должен пережить пусть даже совсем крошечный кризис, а когда этот кризис вдруг заканчивается, у нас появляется возможность, именно потому что он закончился, обрести новый, возможно более серьезный! Потому что как только человек решит какую-нибудь проблему, он тут же задает себе абсолютно человеческий вопрос, по какой причине этот кризис завершился, и на самом ли деле он завершился, или это ему просто так показалось, ведь человеку свойственно заблуждаться как по поводу своего кризиса, так и по поводу остальных кризисов. И когда он все это обдумает, взвесит, ему становится жалко расставаться с этим своим кризисом, потому что после его завершения он не только не стал счастливее, но это еще и прибавило ему беспокойства! Человек нянчится со своим кризисом, словно с малым ребенком, и если все эти кризисы вдруг исчезают, то наступает момент, когда у человека вдруг начинается такой кризис, который куда сильнее, нежели тот, предыдущий. Люди всегда стараются держаться того, что у них было, даже если то, что у них было, хуже всего того, что только можно себе представить, а когда они от этого наихудшего избавляются, возникает вопрос: а вправду ли то, что сейчас им кажется лучшим, на самом деле лучше того худшего, что было перед этим, и можно ли вообще точно определить, что для человека лучше, а что хуже?! Есть множество людей, которые совершенно уверены в том, что то худшее намного лучше лучшего только потому, что это было прежде, а прежде было намного лучше, и потому его ни в коем случае не надо было улучшать!

Замечаю, что речи этого доктора психологии кажутся весьма умными, даже тогда, когда иной раз он по непонятным мне причинам ляпнет что-то на первый взгляд совершенно глупое, или даже безумное, но это, похоже, и есть его особый метод вести глупо-умные или идиотски-нормальные разговоры на любую тему. Потому что если бы он говорил только умно или только нормально, то в процессе этого умно-нормального общения его незаурядный ум и нормальность выглядели бы не просто чем-то ненормальным, но и безумным, так что он именно по этой причине добавляет к своим умным разговорам немножко глупого идиотизма, точно так, как с помощью соли и перца сдабривают пищу. Я все время прислушиваюсь к его разговору со мной в только что изложенной манере и задаюсь вопросом, какая часть этих разговоров относится ко мне или мне предназначается (глупо-безумная или, что было бы губительнее для меня, умно-нормальная часть разговора). Не прерывая разговора, он неотрывно рассматривает мое лицо, стараясь понять, что именно в его речах привлекает мое внимание (глупо-безумное или умно-нормальное), так что я вынужден напрягать все силы (из какого-то мне самому непонятного упрямства), чтобы ненароком не показать профессору, какая часть его разговора мне больше нравится. Это вызывает у него какую-то (возможно, и привычную) нервозность, вероятно, ему кажется, будто я легкая добыча, и потому стоит ему только начать свою лекцию о том да о сем, как я моментально ухвачусь за умно-нормальную ее часть, и вот тут-то ловушка и захлопнется. Но поскольку я сразу начал болеть за бредово-ненормальный способ разговора, понимая, что за этой бредовой манерой разговора скрывается такое же безумно-ненормальное содержание, то старался даже краешком глаза не обнаружить свои симпатии, и доктор внезапно решил, что на меня воздействуют именно эти его разговоры в глупо-ненормальном стиле, да он и прежде уже столько раз убеждался в том, что его нормально-умная методика вовсе не нормальна и не умна!

Так что он начал заметно волноваться и меняться на глазах, а в результате и я, который сначала легко распознавал, что в этой лекции глупо, а что умно, что нормально, а что — ненормально, начал волноваться, и лишь моя врожденная осторожность не позволяла мне попросить его, чтобы он говорил со мной только глупо и безумно, на что я и настроился с самого начала.

Теперь уже ясно, что умному человеку (каковым я себя считал) можно помочь только безумными речами, равно как с безумцем любой нормальный доктор говорит нормально, в этом как раз и кроется вся суть этой исключительно необходимой человечеству медицинской специальности.

Я пытаюсь (в основном безуспешно) объяснить своему доктору, что пишу книгу, в которой стараюсь представить некую параллельную книгу, о которой и говорится в моей книге, но этого никто не замечает, так как содержание параллельной внутренней книги совпадает с содержанием основной книги, в которую эта вторая и входит. По мне все это совершенно логично и вполне нормально, и я полагаю, что в любой написанной (и даже в еще ненаписанной) книге существует нечто параллельное и существует так же естественно, как существует сам принцип параллельности, хотя читатель в своем нервическом стремлении как можно скорее дочитать то, что читает, не замечает существования этих двух книг, а видит только одну — ту, которая далеко не так интересна, как та, вторая. Даже если сюжет параллельной книги абсолютно схож с сюжетом основной книги, та, другая, то есть параллельная, всегда интереснее той, непараллельной, которую читатель только и замечает. Потому я и решил в ходе своего повествования постоянно подчеркивать, что именно чему параллельно, и эта параллельность кажется мне гораздо значительнее того, благодаря чему эта параллельность вообще существует.