Иржи Кратохвил - Смерть царя Кандавла

Вдруг я услышал, как хлопнула дверь, и кто-то прошел по комнате к балкону. И я увидел Сватаву. Не знаю, может, я тихо вскрикнул. Людвик обернулся, тоже увидел ее и, улыбнувшись, поднялся и направился к ней — она стояла в дверях, уже одетая в темное вечернее платье, а на глазах совершенно неподвижного лица все еще зеленели два листика. Людвик подошел к ней совсем близко и бережно снял их.

Вспыхнули большие карие глаза, призрачные, таинственные, насмешливые (первый женский эротический клоун!), глаза, которые, словно буйно растущий экзотический цветок, фотографы вскоре размножат во всех читательских домах. Однако не будем опережать события. Мы пока еще в июле 1966 года, на балконе домика в Ржечковицах, и Людвик приносит из комнаты еще один стул. Сватава садится к черепашьему панцирю, и нам подают чай. Верно, в мою честь, но к моему великому огорчению, ибо в Брно только я один умею готовить чай в моей конуре, где за картонной перегородкой старенький психиатр так же шумно всхрапывает, как в больших городских курантах стучит молоточек.

И только когда я прекрасным летним вечером (на трамвае!) ехал домой, до меня дошло, что обнаженная Сватава — это взятка, равноценная моему молчанию.

Все завертелось с такой быстротой, что я не успевал и отслеживать. В начале 1966 года вышел первый стихотворный текстик Людвика, опубликованный под именем Сватавы, а уже три месяца спустя вирши под ее именем стали регулярно появляться во всех литературных журналах. Это была разорвавшаяся бомба, осколки которой я находил буквально повсюду. В конце того же года вышел первый сборник стихов, а незадолго до визита патриарха английской поэзии — второй.

Первый сборник назывался «Фавн Марципан», что было сразу в яблочко, хотя бы ввиду созвучия с популярным в ту пору «Фанфаном Тюльпаном»…

И надо сказать, там были стихи, вполне покорившие меня (например, «В ситниках ночи горит линь золотой»), но в основном преобладали те, какие я без колебаний счел бы изощренным рифмоплетством. Ведь чешская поэзия сама себя пишет! За каждым новым стихом тихо трепещут тонны написанных: вся серебряная, золотая и платиновая сокровищница языка чешского!

Что ж, меня даже позабавило, как удался мой трюк, как ловко осуществилось то, что я выстроил и придумал. Я радовался, что кто-то претворил в жизнь мою идею, которую я сам не сумел довести до конца, и что теперь воочию могу видеть то, о чем лишь мечтал.

Мой замысел Людвик усовершенствовал тремя собственными идеями. Одну я уже упомянул: это смелые эротические подробности. Вторая его идея — полное осознание того, что для всякого литературного успеха необходим толковый менеджер. И таким супертолковым был, конечно, сам Людвик.

Легкость, с какой он умел налаживать деловые контакты, дерзость, с какой проникал в редакции и знакомился с нужными людьми, впечатляющее красноречие и неуемная напористость, завидный дар общения и мощная харизма — все это помогало ему пробивать свои стишки. И если он в роли автора никогда не позволил бы себе столь наглой раскрутки собственных текстов — это всегда считалось признаком графомании, — теперь его настойчивость была простительна: он служил своей красивой жене! А такая служба — не что иное, как проявление рыцарства, это служба красоте и поэзии.

И наконец третья идея: Сватава! Такая красавица, да еще поэтесса — явление необычайно редкое! И ее стихи были словно таинственной трансмутацией этого ослепительного создания: золото ее красоты пресуществлялось в золото поэтических образов.

Однако вскоре это стало уже не игрой, а делом литературного честолюбия Людвика. Ему удалось не только осуществить, но и во много раз превзойти свою давнишнюю мечту: его стихи поднялись на самую высокую ступень популярности, и уже никто не мог усомниться в их ценности! Наконец-то он стал — пусть даже инкогнито — центром Вселенной! Возможно, он и мнил себя чем-то вроде таинственного средневекового монаха — этаким Мастером Анонимом.

Два дня спустя после моего визита в Ржечковицы я позвонил Верушке (я уже упоминал о ней, как о своей суженой) и попросил ее не покупать билетов на пятничный вечер, поскольку в эту ночь согласился подежурить вместо моего коллеги-психиатра. Круглосуточное присутствие в отделении психиатра, психолога или невролога на случай чего-то чрезвычайного было обязательным.

Ничего чрезвычайного тогда не произошло, но что-то странное — да, причем со мной. В ту ночь я убедился, каким вероломным собеседником может быть чай. Иногда он действует прямо противоположным образом: вместо того чтобы взбодрить, усыпляет. Я едва успел взглянуть на часы (было около шести вечера), выключить свет и впотьмах добрести до кушетки, как меня сморил сон.

Я шел по незнакомой местности, но потом оказалось, что это никакая не местность, а «ателье» Эвжена. Громадное, оно от горизонта простиралось по всему небосводу, и вся его неоглядная поверхность была обклеена огромным фотографиями, на самом верху упиравшимися в Млечный Путь. Однако на фотографиях была не Яна, а Сватава. И тут я понял: Сватава — это Яна, а Яна — это Сватава. Яна возвращалась ко мне из дали моих семнадцати лет.

И привиделось уже не «ателье» Эвжена, а село Святой Камень под Воларом, где мы в каникулы после выпускных экзаменов сгребали сено. И я увидел трактир, где в последний вечер мы танцевали. Тогда у трактира я понапрасну ждал Яну. Но теперь, приближаясь к нему, я знал, что она ждет меня там.

И вдруг в каком-то доме оказалась лестница, я был внизу, а Яна наверху, и она зажгла свет, который, как ковер, расстелился по ступеням. Я не видел ее, но слышал наверху ее дыхание. И меня обуял неизъяснимый страх.

Я проснулся во тьму, какая бывает лишь в помещении без окон.

Я с трудом встал, включил свет и открыл дверь в коридор. И долго сидел так — под лампой на потолке и перед открытой дверью. Курил сигарету и думал: я подобен попавшему в капкан горностаю, до утра мне уже не уснуть.

А когда знаешь, что не уснешь, зачем принуждать себя? Я посмотрел на часы (было полвторого ночи), прошелся по своей конуре, заварил еще чаю, который на этот раз привычно взбодрил меня. Открыл ящик стола и вытащил еще не пролистанные журналы. И тотчас наткнулся на стихи Людвика. Он был плодовит, как крольчиха.

И что хуже всего: я вдруг с ужасом осознал, как этот фокус блестяще срабатывает даже в том случае, когда ты во все посвящен. Имя Сватавы над этими стишками действовало оглушительно. Я воспринимал все эти эротические орнаменты в Людвиковых стихах, как если бы их и впрямь вышивала или вязала сама Сватава. И хотя я знал, что эротическая безделка «танцую, как Саломея, мои ноги до потолка, а в межножье твоя голова» созрела в мозгу Людвика, я связывал ее со Сватавой, за строкой «на пляже ночи, как ракушка, лежала я, и в ней шумела кровь твоя» я увидел изгиб ее губ и ощутил легкое касание, оставившее на мне отчетливую мету, а такой образ, как «на глубине колодца лежит мой стыд, и стыдно мне за этот стыд» разбудил во мне такую невыносимую тоску по Сватаве, что я возмечтал хотя бы услышать ее голос. Я вынул из бумажника прямоугольную визитку Людвика и, подняв телефонную трубку, стал медленно набирать номер и только перед последней цифрой сообразил, что я делаю. Я остановился, положил трубку на место и до утра стоял, как хрен моржовый, над телефоном.