Ален Роб-Грийе - Ластики

Если он так близко от этой почты, почему бы не зайти сначала туда? Тем более что сейчас уже больше двенадцати и доктор Жюар обедает; а на почте перерыва нет, там он никому не помешает.

Перед тем как исчезнуть за поворотом, он видит, как полицейский ободряюще машет ему рукой, давая понять, что он идет в верном направлении.

Глупо ставить регулировщика в таком месте, где и регулировать-то нечего. В это время дня школьники уже дома. Да и есть ли тут школа?

Как и говорил полицейский, за первым перекрестком Уоллесу сразу попадается второй. Если бы он повернул направо, на улицу Бернадетты, то вернулся бы назад и, проделав небольшой крюк, оказался бы на Коринфской улице; но сейчас он находится на равном расстоянии от клиники и от почты и вдобавок плохо ориентируется в этом квартале: есть риск опять наткнуться на этого полицейского. Выдумка насчет корреспонденции до востребования была не слишком удачной: если бы его письма приходили в эту почтовую контору, он знал бы ее адрес, а не называл бы ее приблизительное расположение.

Какая злая судьба заставляет его сегодня искать оправдания на каждом шагу? Может быть, все дело в особой планировке здешних улиц, из-за которой приходится постоянно спрашивать дорогу, а при каждом ответе снова и снова отклоняться от нужного направления? Когда-то он уже блуждал среди этих неожиданных развилок и тупиков, где если и удавалось вдруг идти по прямой, это означало только, что скоро окончательно запутаешься. Но тогда беспокоилась только его мать. Они дошли наконец до этого отрезка канала; было солнечно, и старые фасады низеньких домиков отражались в зеленой воде. Наверно, это было летом, во время школьных каникул: они заехали в этот город (по пути на юг, к морю, куда отправлялись каждый год), чтобы навестить какую-то родственницу. Он смутно вспоминает, что родственница сердилась, что речь шла о наследстве или чем-то подобном. Но знал ли он это в точности? Он не помнит даже, встретились они с этой дамой или уехали ни с чем (у них было всего несколько часов между одним поездом и другим). Впрочем, настоящие ли это воспоминания? Ему могли просто рассказать об этом дне: «Помнишь, когда мы с тобой поехали…»

Нет. Он своими глазами видел и этот отрезок канала, и дома, отражавшиеся в его тихой воде, и очень низкий мост, преграждавший вход в канал… и остов заброшенного корабля… Правда, это могло происходить в какой-нибудь другой день, в другом месте или даже во сне.

Вот улица Жанека и стена вокруг школьного двора, где осыпались каштановые деревья. «Внимание, граждане». И вот указатель, призывающий водителей снизить скорость.

Стоящий у входа на мост человек в темно-синем кителе и форменной фуражке кивает ему, как старый знакомый.

В большом доме, как всегда, тихо.

На первом этаже старая глухая экономка завершает приготовления к ужину. На ногах у нее войлочные шлепанцы, поэтому не слышно, как она ходит взад-вперед по коридору – между кухней и столовой, где на громадный стол в раз и навсегда заведенном порядке кладется единственный прибор.

Сегодня понедельник, по понедельникам ужин простой: овощной суп, наверно, немного ветчины и какое-нибудь крем-брюле непонятного вкуса или рисовый пудинг с карамельным соусом…

Но еда не слишком занимает Даниэля Дюпона.

Сидя за письменным столом, он осматривает свой револьвер. Им много лет уже не пользовались, и теперь он может отказать. Дюпон очень осторожно приступает к делу: разбирает револьвер, вынимает пули, тщательно прочищает весь механизм, проверяя его исправность; наконец, вставляет магазин на место, а тряпку убирает в ящик.

Человек он дотошный, любит, чтобы всякая работа была сделана на совесть. Пуля в сердце – это доставит меньше всего хлопот. Если выстрелить как надо – он долго обсуждал это с доктором Жюаром, – смерть будет мгновенной, а потеря крови – очень незначительной. И старой Анне не придется долго отмывать кровавые пятна, а для нее это самое важное. Он знает, что Анна его не любит.

Впрочем, его вообще мало кто любил. Эвелина… Но он убивает себя не из-за нее. Что на его долю досталось мало любви – это ему безразлично. Он убивает себя без причины – просто от усталости.

Дюпон делает несколько шагов по светло-зеленому ковру, который приглушает звуки. В тесном кабинете мало места, чтобы прохаживаться. Со всех сторон его окружают книги: право, социальное законодательство, политическая экономия… внизу слева, с краю стеллажа, стоят несколько книг, его собственный вклад в эти исследования. Не так уж много. Но все-таки там были две или три дельные мысли. И кто это понял? Тем хуже для них.

Он останавливается у стола и смотрит на письма, которые только что написал: одно – Руа-Дозе, другое – Жюару… а кому еще? Может быть, жене? Нет; а письмо министру он, вероятно, отправил вчера…

Он останавливается у стола и бросает последний взгляд на письмо, которое только что написал Жюару. Оно написано ясно и убедительно; в нем содержатся все необходимые разъяснения для того, чтобы выдать самоубийство за убийство.

Сначала Дюпон хотел инсценировать несчастный случай: «Во время чистки старого револьвера пуля попала профессору прямо в сердце». Но все бы догадались, в чем дело.

Преступление – это не так подозрительно. И можно рассчитывать на Жюара и Руа-Дозе: они сохранят это в тайне. И банда лесоторговцев не будет строить гримасы, когда в разговоре кто-нибудь упомянет его имя. Что касается доктора, то он вряд ли удивится этому письму: наверняка он все понял после их беседы на прошлой неделе. В любом случае он не откажет покойному другу в этой услуге. То, что от него потребуется, не так уж сложно: перевезти труп в клинику и тут же связаться по телефону с Руа-Дозе; затем подготовить отчет для городской полиции и сообщение в местные газеты. Дружба с министром иногда все же может пригодиться: не будет ни судебно-медицинской экспертизы, ни следствия. А со временем (кто знает?) участие в этом маленьком заговоре, возможно, окажется полезным для доктора.

Все в порядке. Дюпону остается только спуститься ужинать. Он должен выглядеть как обычно, чтобы старая Анна ничего не заподозрила. Он отдает распоряжения на завтра и со своей обычной дотошностью улаживает всякие мелочи, теперь уже не имеющие значения.

В половине восьмого он снова поднимается наверх и, не теряя ни минуты, стреляет себе в сердце.

Тут Лоран останавливается. Кое-что ему все же неясно: сразу умер Дюпон или нет?

Предположим, что он только ранил себя; но у него еще оставались силы, чтобы выстрелить во второй раз, – доктор уверяет, что он самостоятельно спустился по лестнице и дошел до машины «скорой помощи». Если револьвер заклинило, то в распоряжении профессора были другие средства: он мог, например, вскрыть себе вены; такой человек вполне может держать наготове бритву на случай, если револьвер откажет. Разумеется, чтобы прикончить себя, требуется незаурядное мужество; однако такой человек, как Дюпон, скорее довел бы свой замысел до конца, нежели отказался бы от него.