Ален Роб-Грийе - Ластики

«Он решил, что я струсил», – думает шеф; но ему все равно. Он говорит как о чем-то обыденном:

– Иногда бывает, что убийцу упорно ищут…

– …где-то очень далеко, – подхватывает заместитель, – а на самом деле достаточно протянуть руку.

– Да, но не забывайте, убийство все-таки произошло там…

– Оно произошло там, а могло бы произойти где угодно, как оно, собственно говоря, и происходит где угодно, день за днем, то тут, то там. Что мы имели в особняке профессора Дюпона вечером двадцать шестого октября? Дубликат, копию, простое воспроизведение события, оригинал которого и ключ к которому находятся где-то в другом месте. Сегодня вечером, как вчера, как позавчера…

– Это не причина отказываться от поисков улик на месте преступления.

– И что бы я там нашел? Одни только отражения, тени, призраки. А сегодня вечером, как вчера…

Сегодня вечером под дверь будет подсунут свежий экземпляр, выправленный по всей форме, подписанный и заверенный, но с известным количеством орфографических ошибок и неправильно расставленных запятых – их ровно столько, чтобы слепцы, трусы и те, кто «имеет уши, но не слышит», продолжали бездействовать и успокаивать друг друга: «Вроде бы это не совсем то, что в прошлый раз, верно?»

Надеясь пронять шефа, заместитель говорит:

– Ведь не одни мы занимаемся этим делом. Если мы не будем действовать с должной быстротой, нас может опередить другое ведомство… Возможно, это будет великий Фабиус, который снова выступит в роли защитника отечества… И арестует нас всех, если только узнает, что мы добрались до правды и тщательно скрыли ее… Будьте уверены, вам предъявят обвинение в соучастии.

Но шефа, похоже, это не убеждает. С недоверчивым, скептическим видом он бормочет сквозь зубы:

– Правда… правда… правда…

Мадам Жан искоса поглядывает в сторону почты. На бульваре все спокойно.

Но раньше тоже все казалось спокойным, и тем не менее в пятидесяти метрах отсюда, на углу улицы Жонас, творилось что-то неладное. Это началось еще в сентябре – иначе зачем бы комиссару вызывать ее сегодня. Наверно, она, сама того не зная, как-то участвовала в их нечистоплотных делишках. Но в любом случае пользы ей от этого не было никакой.

Она без всяких опасений выдавала письма этому типу: мало ей было возни с номерами на карточках, не хватало еще физиономии адресатов проверять. Должно быть, он приходил часто: малышка Декстер его запомнила. Он-то, разумеется, сказал, что это был кто-то другой, и мадам Жан с ним спорить не намерена! Они уже большие, пускай сами разбираются. Только вот у нее есть доказательство, что это был именно он: если сегодня утром ему так нужна была другая почта, значит, на эту почту он прийти уже не мог: его бы сразу узнали.

Когда она увидела его снова, после обеда, он был такой усталый, что даже заснул на столе. Чем он занимался все утро? Уж точно не телеграмму отправлял. И зачем он опять здесь болтается?

Эмилия считает, он врач, – что ж, может быть, и так. Одет хорошо, лицо серьезное. Мадам Жан пытается представить себе Уоллеса в больших очках, о которых говорила старая дева; действительно, самый настоящий врач. Что, впрочем, не мешает ему быть преступником.

«Знаете, странные у нас тут бывают врачи». А ведь это чистая правда. Вдобавок они тут и не очень знающие: все это заметили, когда была эпидемия. Но этот парень хитрец. Сумел даже комиссара обойти: можно было подумать, это он ведет допрос! Он так уверенно отвечал малышке Декстер, что она, бедная, больше ни слова сказать не посмела. Теперь у них мало шансов найти преступника.

Мадам Жан воображает себе странное стечение обстоятельств, при котором преступник оказывается во главе расследования. И поскольку ей никак не удается довести эту сложную логическую операцию до конца, она решает отвлечься от происходящего – и переключается на другие мысли.

Голос непомерной силы наполняет зал. Исходя от невидимых громкоговорителей, он ударяется о стены, оклеенные объявлениями и рекламными плакатами, и стены отражают, усиливают, размножают его, наделяют многочисленной родней: более или менее искаженными отзвуками и резонансами, среди которых простые слова теряются – они превращаются в голос гигантского оракула, могучего, невнятного и устрашающего.

Рев прекращается так же внезапно, как начался, и вновь становится слышен разноголосый гомон толпы.

Люди снуют во всех направлениях. Очевидно, они поняли – или думают, что поняли – переданное по радио объявление, так как суматоха усилилась. Среди передвижений на короткое расстояние, производимых на небольшом участке зала, – между расписанием и кассой, от указателя к киоску, – или в других местах, где наблюдается хождение с неясной целью, нерегулярное, хаотичное, – среди бурлящей массы, которую до этого лишь на миг прорезала какая-нибудь менее случайная траектория, теперь выделились несколько сильных течений; в углу берет начало длинная вереница, текущая через весь зал по четкой дугообразной линии; чуть подальше разрозненные стремления сливаются в направленный поток возгласов и быстрых шагов, который разбивается о двери; женщина дает пощечину маленькому мальчику, какой-то господин нервно роется в многочисленных карманах в поисках только что купленного билета; все вокруг кричат, тащат чемоданы, торопятся.

У доктора Жюара нет ни чемодана, ни билета. Его не интересует расписание поездов. Он не понял, о чем объявили по громкоговорителю. Характер его передвижений, как и все его поведение вообще, за это время не изменились: он делает пять шагов вдоль стены, между буфетом и телефонными кабинами, затем поворачивается кругом, делает два шага в обратном направлении, смотрит на свои часы, поднимает глаза к циферблату вокзальных часов, продолжает путь до первой кабины, затем поворачивает назад, останавливается, несколько секунд отдыхает… и опять неторопливо идет к буфету. Тот, кого он ждет, запаздывает.

Снова раздается предупреждающее потрескивание, и по залу прокатывается гром божественного голоса. Это чистый, сильный голос; и только внимательно прислушавшись к нему, замечаешь, что ничего из сказанного понять невозможно.

Последнее сообщение короче предыдущего. Никакой ощутимой реакции в толпе оно не вызвало. Доктор Жюар, застывший было на месте, снова принимается расхаживать взад-вперед у телефонных кабин.

Но эти слова, как будто не достигшие своей цели, оставили у него смутное тревожное чувство. Если объявление не предназначалось для пассажиров, то смысл его мог быть и таким: «Доктора Жюара просят подойти к телефону». Как-то в голову не приходило, что этот чудовищный голос мог взывать к нему. Впрочем, если вдуматься, маловероятно, чтобы помимо сведений об отправлении поездов вокзальные громкоговорители передавали еще и частные сообщения.