Иосиф Герасимов - Вне закона

Мама в телефон говорила кому-то шепотом, охрипшая от ужаса: «Он ничего не боится. Но если они его сделают вором… Гордый человек не пойдет в тюрьму, как жулик…»

В то утро отец был удивительно спокоен, тщательно выбрился, надел хороший костюм, он не любил галстуков, но на этот раз повязал синий в белый горошек, поцеловал мать, сказал Сергею: «Пойдем».

Они вместе вышли и вместе оглянулись возле лифта. Мать стояла в провале дверей, глядя на них расширенными сухими глазами.

Они миновали молча двор, отец сказал:

«Нет ничего позорней быть казнокрадом. А я честный мастер… У честных мастеров в таких случаях есть один способ борьбы. И ты должен понимать такое».

Он говорил это обыденно, словно давал напутствие Сергею, и попрощался спокойно за руку.

Повесился он на работе, выдворив всех из своей комнатенки. В письме, которое не показали даже матери, но прочли под расписку Клавдии Васильевне, он повторил то, что сказал Сергею, прощаясь, и там же сообщил: не хочет осквернять своей смертью дом.

С матерью после похорон отца творилось нечто ужасное. Она начала исчезать из дому, и Сергей долго не мог понять, где она пропадает. Соседи сказали, что видели, как она садилась в автобус, идущий на кладбище.

Он нашел ее у могилы отца, увел; несколько дней она оставалась дома, потом он снова находил ее на кладбище и, покорную, молчаливую, уводил оттуда. Она и умерла там. Сторож, узнав адрес по паспорту, привез труп домой, ждал на лестничной площадке, пока не появился Сергей, и потребовал плату.

Сергей поднял ее с кафельных плит, легкую, усохшую, с выбеленным лицом, принес в комнату, уложил в постель и долго сидел, плача, пока его не увели соседи…

Потом, когда он пришел в себя и стал размышлять, какая беда свалилась на семью, внезапно услышал от Клавдии Васильевны: «Конечно, его все время травили… всех нас… Но они озверели после статьи в газете. Ко мне приходила эта девчонка. Она ведь написала от чистого сердца. Правду написала… Но она плакала и говорила: это я виновата… Господи, какая у нас страшная жизнь, если правда становится пулей».

Да, совсем не случайно Люся появилась рядом с ним.

Нет, конечно, он не забыл, как после той странной ночи, когда они сбежали с дачи, а затем ехали в электричке, он услышал от нее об отце.

Они сидели в полупустом вагоне, за окном рассвет уже тронул мелькающие кусты и деревья, у стволов которых колыхался туман, все это отчетливо было видно сквозь грязное стекло электрички, пока не заслонилось серой стеной с черными и ржавыми подтеками, вдоль которой бежал мальчишка, чумазый, лохматый, и надсадно кричал; едва он исчез, как потянулись длинные составы грузовых вагонов, указывая на быстрое приближение станции. Сергей держал Люсю за руку, и пальцы ее холодели; по мере того как приближалась конечная остановка, все более чужим становилось ее лицо. И прозвучали неожиданные слова об отце. Они не очень его тронули, удивили, но не настолько, чтобы потрясти. Всякое бывает в этой жизни. Людские судьбы сплетаются меж собой. Это естественно…

Тогда он не знал, что их сближение в лесу у незаконченного сруба подле ручья — лишь начало. Время, грохочущее, как электричка, врывающаяся на вокзал, понесло его дальше от того случайного дня, и он не успел испытать горечи расставания, хотя перед тем, как оно произошло, он все же испытал сожаление о неизбежности потери.

А теперь… Он еще не способен был объяснить, чем эта женщина сделалась необходима ему. Может, он, вращаясь в толпе озлобленных от забот и неустройства людей, устал от одиночества, от неуютной замкнутости жизни.

Его не смущало, что Люся сказала тогда в электричке об отце. Мало ли что было… Это отсеклось, осталось позади.

Он понимал: после вызова к Луганцеву начинался некий новый этап его жизни, и в этом следует разобраться прежде всего. Кто он? Всего лишь научный рядовой сотрудник. У него нет того, что было у отца.

Иногда он, задумываясь над своим будущим, приходил в уныние: открывалась однообразная, в колдобинах и лужах, как после холодного дождя, дорога, по которой идти было трудно и противно.

«Но ведь так не должно быть… Не должно. Ведь вырываются другие. Хоть раз в жизни, да посетит человека удача». Этим он успокаивал себя, понимая: без такой надежды жизнь вообще бы была невыносима.

Статья Люси в свое время взорвалась, как бомба. Она доказывала, что Тагидзе травили намеренно и умело, как научились у нас уничтожать любые таланты, чтобы не выглядеть рядом с ними бездарями, зря жующими свой хлеб.

В ту ночь, когда он был впервые вместе с Люсей, он ей сказал: «Может быть, ты сама не знаешь, но ты многим подсказала, как уцелеть в науке».

«Как?»

«Не высовываться прежде времени».

Она горько усмехнулась:

«Но я ведь думала о другом…»

Илья Викторович по утрам поднимался тяжело и неохотно, словно удивляясь: ночь прошла, а он еще жив, должен сделать зарядку, хотя делать ее не обязательно; принять душ, спуститься вниз на лифте, чтобы взять почту, а уж потом пойти к столу, съесть тарелку овсянки, выпить кофе, и все утро в нем держалась тоска: а что же дальше? Ведь за всем этим до отвращения привычным действом — ничего, тягучая пустота нетребовательного времени.

Перелистывая газеты, он не очень углублялся в смысл текстов, а перебирал в мыслях прожитое вчера, чтобы отыскать событие, которое будет иметь продолжение в никчемности наступающего дня, придав этому дню хоть какую-то смысловую законченность. Если же ничего такого не находилось, он еще больше мрачнел, все ему становилось немило, одевался и уходил бродить по улицам в надежде на случайность, которая всерьез заинтересует его, но надежды редко сбывались. В такие дни тоска, скопившаяся за ночь, не развеивалась, густела, как туман над болотом в безветренные дни, и наступала бессонница, доводившая его до мыслей о смерти.

Но нынче он чувствовал себя в форме. Слежка, обнаруженная им во время прогулки в парке, взбодрила, привела в радостное возбуждение: ага, испугались старика. Нет, не зря он начал закручивать выпестованный в одиночестве сюжет.

А ведь были сомнения. Да как им не быть — в действиях его нет той обязательности, которая прежде диктовалась долгом и приказом, но постепенно он убедился: его замысел выше того, что он делал прежде, потому как выражает его свободную волю. Илья Викторович в этой ситуации сам дает себе приказы и сам же их выполняет. Потому-то он полностью в ответе за совершаемое.

В свое время Луганцев переиграл его умно и коварно, Илья Викторович едва унес ноги, с трудом оправившись от поражения. Луганцев, видимо, твердо уверовал: Илья Викторович выпал из игры, его попросту более не существует. Но смириться с этим Илья Викторович не мог. Право ответного удара сохранялось за ним. Сейчас и наступил такой момент: или он сумеет нанести удар, или Луганцев уйдет безнаказанным и тогда станет недосягаем.