Иосиф Герасимов - Вне закона

— Это как?

— А вот так, душка-милашка, однокашница с куриной слепотой. Да плевать я хотел на твои обиды… Ты глаза не узь. Ты хоть раз меня всерьез послушай. Может, мне и сказать некому, что во мне сидит. А тебе скажу. Если бы продалась, не сказал бы. Оглянись ты вокруг себя — мир-то пустой, он как яма бездонная, и в эту яму человечьи души самосвалами валят, там они и догнивают. В пустоте… Ну, станешь ты кандидатом, ну, будешь ковыряться в науке. Зачем?.. Главное давно уж открыто. Наука на нуле не потому, что ее прохиндеи оккупировали, ее и оккупировали-то потому, что она пуста… Ну, еще одну частицу найдут, ну, еще одну технологию, да мир-то этим уж не поправишь. Что в нем ни создавай — все равно никому не сгодится, а если сгодится, то временно и ничего по-настоящему к существующему не прибавит. Что тебе в этом мире нужно? Ребенка родишь от своего. Доктором станешь. Машину купишь. Ну и что?.. Что? — Он навалился грудью на стол, его пронзительные глаза приблизились. — Мы живем в мертвой зоне и ковыряемся, чтобы нам было хорошо… Отец в полицаи почему пошел? А потому как плевать ему было на всех, лишь бы его не трогали да сало давали. Он мне как-то талдычил: мол, он и есть герой из героев. Пошел поперек всех… Да хрен с ним! Однако ныне героев что-то многовато развелось. Те, кто по лагерям сидел, — герои. Те, кто воевал, — герои. Но ведь ни у кого из них выбора не было. Репрессии были глобальными, мели многих, и они пути своего не выбирали. И в войну всех мели. От личности, от ее настроя ничего не зависело, в общую кашу попадали, история все вершила. История… А кто ее направлял, этого еще никто всерьез не объяснил. А вот когда человек сам, по воле своей, себе судьбу страшную выбирает, тогда он, может быть, и герой. А их раз-два, и обчелся. Таких, как Корчак, что по воле своей с детишками в печь пошел, — единицы. Ну, со школы тебе твердили про Джордано Бруно. А тебе-то сейчас интересна картина мира, из-за которой он пошел на костер? Мог ведь и не пойти. Вовсе эта картина сейчас никому не нужна, стара она, одряхлела. Но нам со школы твердят: главное не в этом, главное в том, что пошел . Его ведь преступником считали, да и всех почти, ему подобных, а потом святым сделали, эталоном борца за истину. Ну, вот перед такими и я могу поклониться, хотя и они мне не нужны, но могу поклониться, если встречу. А вот не встречал… Понимаешь? Не встречал и не верю, что встречу. Это миф все, настоящий миф, его придумывают для нищих, чтобы те верили: и им когда-нибудь подфартит. Принимай страдания и верь. А я ни страданий не хочу, ни веры… Никого, ничего не хочу. Один мне человек более или менее нормальный попался — Семсем, да и то он поднафталинен со своей добротой. Ну да бог с ним. Тяжко мне, Нинуля, так тяжко, потому что я все могу, а ничего не хочу. Почему?.. Нет у меня на это ответа. Нет! — чуть не закричал он.

И ей стало жаль его, этого странного человека — урода и любимца студентов, а потом аспирантов. Только она никогда не понимала, почему он сделался любимцем, теперь вдруг подумала: его просто все жалели, но не так, как жалеют беспомощного или ребенка, его жалели потому, что он всякий и никакой .

С улицы послышался гудок автомобиля. Слюсаренко вздрогнул, словно очнулся, и на лице его появилась обычная ухмылка:

— Ну, будь здоров, малыш! Пойду к этой матке-боске, она ныне правит бал…

И впервые за все время, что знала его, увидела Нина в глазах Слюсаренко тоску.

Третий месяц он жил в камере следственного изолятора, куда напихали двадцать четыре человека и где стояли двухэтажные железные койки. Владимиру повезло, потому что в день его привода сюда из камеры увели семерых, получивших срок, и ему нашлось место на койке, а не на полу, потому что в камере было всего двадцать мест. Тут все были «областники», то есть те, кто находился под следствием областных прокуратур. Не важно, что Владимир был москвич, тут считали пропиской место, где совершено преступление. Народ в большинстве своем туповат — разного рода работяги, кто из совхозов, кто из райцентров, а москвичей человека три: один старикан по кличке Маг, неопрятный, с всклокоченной бородой и круглой плешью, беззубый, молчаливый, но все старикана побаивались, особенно его неподвижного, немигающего взгляда. Он, видимо, принадлежал к мастодонтам уголовного мира, которые уж вымирали, остались лишь отдельные особи. Шел он по статье — мошенничество, но все знали, более года ему не дадут, потому что он был серьезным знатоком уголовного кодекса и обладал таинственной способностью определять судьбу каждого подследственного, конечно же, не задаром. Ему платили продуктами, полученными от родственников, деньгами. И самое странное: пока Владимир был в камере, этот старикан ни разу не ошибся в своих прогнозах, можно было даже подумать — у него установлена связь со всеми судьями Подмосковья.

Пожалуй, он лишь и заслуживал внимания, остальные были Владимиру неинтересны. Одни попали сюда за попытку ограбления, сделав все до бездарности неуклюже, другие уперли ящик водки с машины, было немало психованного хулиганья. Конечно, Владимир слышал о тюрьмах, или, как называется это заведение, следственных изоляторах. Кое-что узнал от дяди Игоря, мимоходом у тех, кто побывал в лагерях или колониях. Слышал он и о жестокости режима и ворах «в законе», пользующихся особой привилегией, но ничего подобного в этой камере не наблюдал, здесь царил полный беспорядок. Правда, заставляли охранники проводить уборку, запрещали долго валяться на койках. То и дело появлялись стражи порядка с наглыми ухмылками обожравшихся продавцов, совали сигареты тем, кто в них нуждался. Платили им, конечно, на воле. Судя по всему, эти охранники зарабатывали не так уж плохо и на посылках и на письмах, делали они это почти в открытую. Кого им бояться? Не накапают же на них эти дубари, которые сидят, ожидая допроса и суда, и безоговорочно верят Магу, какой срок получат. Но Маг не только гадал, он давал и советы, как держать себя на допросах и в суде. Советы были разные, довольно хитрые, без шаблона — это Владимир отметил сразу.

Этажом выше размещалась такая же камера с женщинами. Те наладили переписку с мужчинами, наверное, давно наладили. Иногда оттуда, сверху, в открытое зарешеченное окно с козырьком доносилась изощренная бабья ругань, до такой ни один мужик не додумается. Владимиру объяснили: вовсе там не какие-то проститутки, а чаще всего торговки из сельпо, ревизорши да бухгалтеры, бабы «с деньгой», ну были и помельче — ловчилы. Проституток среди них не было, но о них ходили разные байки, мол, проживают в отдельных камерах со всеми удобствами, это из тех, что с иностранными фрайерами путаются, у них — валюта, они ею, если надо, откупятся.