Иосиф Герасимов - Вне закона

— Еще не совсем, — ответила она.

— А жаль, ох как жаль! Да и кто вас наставлять-то будет? Все ведь разъединены. Раньше хоть общество было. То сословиями сближались, то по убеждениям, а ныне одиночки, кругом одиночки… Я вот в ссылке… повстречал человечка, каким-то чудом уцелел. В обслуге у Сталина пребывав. Рассказывал про знаменитые пиры ночные, как самодержец веселился: кому помидор под задницу подложит, кого в бассейн столкнет, кого из вождей плясать заставит. Срам!.. Общество это или шайка в пещере? А этот шамкун, юбилейщик, бабник… Кто их выбирал? Народ? Откуда взялись, черт бы их побрал? И не оттуда ли, из этих княжьих палат, вся мерзость к нам поползла. Как верхи, так и низы. А ведь народ-то наш чистый. Но, видно, самых чистых в большинстве повырубали, а генетическая скверна осталась. Ну, откуда… откуда обществу взяться, когда каждый только о себе?! — Семен Семенович неожиданно всхлипнул и, поднеся пухлую руку ко рту, прикусил палец. — Господи, да что же мы наделали! Что?!

И он сразу показался пьяным. Лия Ревазовна попросила Виктора:

— Приподнимите его… Ему надо лечь. Отведем его, пусть поспит.

Они оба подхватили Семена Семеновича под руки, он сразу ослаб, тело его сделалось беспомощным, его повели в спальню.

Виктор вскоре вышел, но ничего не говорил, стоял хмурый, погруженный в свои мысли, и Нина не могла, не способна была просить его о чем-либо.

Пришла Лия Ревазовна. Она сжала локти руками, словно ее знобило, лицо стало еще более бледным, а глаза совсем почернели.

— Он придет в себя, — сказала она тихо. — Вы не тревожьтесь. Сами понимаете, как это тяжко для него.

— Понимаем, — ответила Нина. — Мы его любим, Лия Ревазовна, его нельзя не любить, — произнесла она и почувствовала, как у нее накипели слезы.

— Спасибо вам, Ниночка, — тихо ответила Лия Ревазовна.

Они уехали с Виктором, потом Нина раза два звонила им, отвечала Лия Ревазовна:

— Он немножко приболел, Ниночка… С ним это раньше тоже случалось. Только вы не знали. Тут нужно выждать, и все. Вы не беспокойтесь.

И только после второго звонка она вдруг догадалась, что происходит с Семеном Семеновичем: он ушел в запой. Прежде Нина слышала, что с ним такое бывало, очень редко, но бывало, это после ссылки, но считала — то сплетни, не может интеллигентный человек опускаться до запоя, но вот… Ох, как же ей было жаль его! Ведь ему за семьдесят, может и не выдержать.

Суд должен был начаться в десять утра, пригласили по повестке и Виктора как свидетеля. Нина вдруг занервничала, словно судить должны были не Владимира Сольцева, а ее. Прежде ей никогда не приходилось бывать на судебных заседаниях. Но Виктор заглядывал в суд из любопытства, когда слушали разные дела, связанные с событиями в городе, о которых так много шумели, особенно о деле бывшего председателя исполкома Шумилова, снискавшего себе славу хорошего и доброго человека, радевшего за красоту и благоустройство города, но вдруг оказавшегося взяточником, да еще замешанным в торговых делах фирмы «Океан».

Вспоминая, как шел процесс, Виктор говорил Нине: это такая тягомотина, что порой от нее тошнит. Зачитываются какие-то справки, длинные документы, и лишь очень знающий человек способен их понять. Это только когда само событие описывается в газете, читать бывает интересно, а слушать — не лучше какого-нибудь занудного профсоюзного собрания. Но Нина подумала, он говорит все это ей, чтобы она успокоилась, ведь ей самой ничего не грозит. Да если бы он знал, что она так будет беспокоиться, то можно было бы найти представителя , который бы давал за нее ответы, то есть представлял бы на суде интересы потерпевшей. Уверенная речь Виктора все же не погасила волнения, ей вдруг начало казаться: там, в суде, может случиться нечто противное, непредвиденное.

На улице шел дождь, нужно было ехать в куртке, брать зонт, до автобусной остановки не так уж близко, и она собиралась вяло. Виктор терпеливо ждал.

— Надо наконец с этим покончить, — неожиданно резко сказал он. — А то уже все осточертело!

Она удивилась его тону, спросила:

— Ты перестал ненавидеть этого министерского сынка?

— Просто он мне стал безразличен, — ответил он, и на лице его вдруг вздулись желваки. — Столько всего сплелось. А я хочу… честное слово, я хочу простой, нормальной жизни.

— У нас она и так нормальная.

— Нет. И ты это знаешь… Я хочу, чтобы ты перестала жить в беспокойстве и занималась бы своим делом как хотела.

— Я становлюсь тебе в тягость? — ахнула она.

Он посмотрел на нее сузившимися глазами, быстро шагнул к ней, обнял.

— Дурочка, — прошептал. — Ты ничего не поняла… Я ведь люблю тебя и хочу, чтоб все наконец отсеклось, что мешает нам быть вместе.

Но в ней внезапно вспыхнула злость, она была неожиданна для нее самой, скорее всего, родилась из-за нервозности, и потому она чуть не отпихнула его.

— Не надо меня жалеть… Не надо! Мне становится противна вся эта жалость!

Он некоторое время смотрел на нее, но вдруг рассмеялся, да так громко, и тоненькие складки образовались у его рта. Смех его обескуражил ее, она растерянно спросила:

— Ну, что ты?

— А ничего, — сказал он весело. — Понравилось, как ты ругаешься. Прежде не видел… Ну, хватит суетиться, собирайся, и поехали.

И она сразу успокоилась от его властного тона, мельком подумала: а он умеет ее укрощать — и тут же стала надевать куртку, он ей помог. Но чтобы показать свою непокорность — хоть и сама понимала, что делать это вовсе ни к чему, — пробурчала:

— Ишь, диктатор нашелся.

Это еще больше его развеселило.

Они вышли под дождь, направились к автобусной остановке, надо было двигаться ближе к домам — проносившиеся мимо машины невольно выбрасывали на тротуар струи мутной воды, скопившейся на проезжей части. Серые мятые облака низко висели над пролеском и высокими домами, стекало с листьев, из водосточных труб, пахло гнилым деревом. Было неуютно и противно, и все сильнее возникало желание вернуться назад, домой, бог с ним, с этим судом, нужен он ей сейчас!.. Слишком уж все круто сплелось в последнее время в ее жизни, судьба словно не давала передышки, обрушивая одну беду за другой, и пока не было никакой ясности, как не было просвета в этом набухшем влагой, опустившемся к земле небе. Мутный поток событий увлекал ее за собой вопреки желаниям, и не стало возможности сопротивляться ему.

Нина все еще не пришла в себя от смерти Слюсаренко и Климовой, смерти, похожей на слепое самоубийство. Все это жило в ней и не отпускало, а теперь этот суд, где ей предстоит встреча с человеком, из-за которого она ходит до сих пор с палочкой, встреча с каким-то министерским избалованным сынком. Ее заставят заново мысленно переживать ту тяжелую ночь, когда она чуть не рассталась с жизнью… Зачем это все? Чтобы восторжествовало правосудие? А она-то кто на этом торжестве? Человек, обуянный жаждой расплаты, отмщения?.. Но после смерти Слюсаренко что-то изменилось, она сама еще не могла осознать, что именно.