Иосиф Герасимов - Вне закона

Мысли были довольно простенькие, в наше время они вряд ли бы кого удивили, уж так много всего наговорено учеными, так много выявлено самых неожиданных позиций, что, скажи все это Палий ныне, интервью вовсе не было бы замечено, а тут о нем заговорили на всех углах. Стало известно, что редактор, опубликовавший его, схлопотал серьезный выговор, и опять же самому Палию не было ничего, а институтская молодежь, да и не только институтская, потянулась к нему.

Сейчас может показаться, что я возвеличиваю Ивана Никифоровича Палия, однако же многое меня от этого удерживает, и я не могу скрыть, что, пытаясь понять фигуру эту, часто прихожу в тупик. Такое странное время мы пережили, что крайне сложно что-либо рассматривать лишь в одном свете, хотя для облегчения определений мы придумали множество сочных названий; ну, скажем, достаточно сказать о человеке «приспособленец», и все ясно, можно его перечеркивать. А стоит вглядеться — только обомлеешь да руками разведешь.

Чтобы понять, о чем я веду сейчас речь, нам хотя бы ненадолго придется заглянуть в абрамцевский дом, где оставили мы в небольшом тайном кабинетике Палия на втором этаже в кожаном кресле Кедрачева, изучающего папки, вынутые Никой из сейфа.

Сама Ника спала в соседней комнате на своей скомканной постели, уткнувшись лицом в подушку, она не зашторила окна, и лунный свет, пробившись сквозь сосновые ветви и освещая неубранную спальню, падал на лицо, искаженное мучительной гримасой.

А в кабинетике ярко горела настольная лампа, форточка была открыта, вытягивая густой табачный дым и впуская влажный воздух с грибными запахами. Бумага, которую держал в руках Кедрачев, внезапно затрепетала в его коротких, крепких пальцах, он прочел ее еще раз, затянулся сигаретой, хотя во рту и без того было сухо и горько. То была копия документа, подписанная Палием:

На ваш запрос о реабилитации Эвера Рейна Августовича могу сообщить следующее. Поступил он в мое распоряжение в мае сорок второго года, после того как мною было направлено письмо Сталину о необходимости самых срочных разработок по скоростной выплавке и прокатке броневой стали. До этой поры я о нем ничего не знал, хотя Эвер уже был доктором технических наук. Лишь немного позднее, после войны, я получил сведения, что Эвер носил в то время звание майора, а затем уж и подполковника службы госбезопасности и до прибытия ко мне являлся главным инженером закрытого, лагерного типа научного учреждения, где трудились взятые под стражу, собранные со всех концов страны ученые и инженеры; они осуществили немало серьезных разработок, правда, не получивших практического применения. Сам Эвер был крупным инженером, но ему не хватало фундаментальных знаний. По натуре человек жесткий, дисциплинированный, старавшийся утвердить на экспериментальном заводе почти воинскую дисциплину (и это ему удавалось), он читал лекции в учебном институте, отбирал из выпускников способных работников для нас. Но, видимо, одновременно выполнял и задания госбезопасности; это было важно, так как институт имел закрытые лаборатории и получал заказы военных.

Гибель его для меня явилась полной неожиданностью. Я знал, что им составлены списки лиц еврейской национальности, работавших на важных объектах, он ознакомил меня с ними, предупредив, чтобы я их не разглашал. На мой вопрос, к чему нужны такие списки, он ответил: это правительственное задание, он несет за него ответственность не только перед органами, но и перед председателем особой комиссии т. Кагановичем. Списки носят сугубо профилактический характер на тот случай, если в институте возникнут осложнения. Насколько я знаю, подобные списки составлялись во многих научных и не только научных учреждениях и, видимо, входили в некую разработанную систему, которой и на самом деле руководили Каганович и Берия. Эвер потребовал от меня удостоверить этот список, что я и сделал.

В начале августа сорок девятого года я был вызван на Лубянку, и там мне сообщили, что в институте обнаружена подпольная организация, связанная с «Джойнтом», пытающаяся продать наши секреты за рубеж. Руководителем этой организации назван Эвер. Мне подали список, с которым я уже был знаком и который сам удостоверял. Теперь он открывался фамилией Эвера, а заключался А. Каминским. Тут же мне было сообщено, что вся преступная группа уже арестована.

По прошествии лет и теперь, когда оглашены стали многие документы, показывающие противозаконные действия органов госбезопасности, я могу лишь предположить, что по каким-то причинам Эвер или впал в недоверие, или оказался ненужным органам, хотя для нашего института и завода это было большой потерей. В сорок девятом году, придя в себя после арестов, я было решил, что Эвера просто перевели в какое-нибудь из тайных учреждений наподобие того, в котором он работал до прихода ко мне, даже полагал: он отобрал таких, как профессор Гольц, Зелинский, Шакута, то есть наиболее сильный мозговой центр, чтобы уже в закрытых условиях выполнять особое задание правительства под строгим присмотром госбезопасности. Первые сомнения у меня появились после прихода ко мне дочери Эвера, которая сообщила, что у них дома дважды был обыск и она не имеет от отца никаких сведений. Она пришла ко мне и во второй раз с просьбой помочь ей хоть где-нибудь устроиться на работу. Я не мог отказать и договорился о приеме ее в гуманитарный академический институт благодаря своим знакомствам. Вот когда мне стало ясно, что Эвер репрессирован, но причин этого я понять не мог.

Однако надеялся все же, что он жив, и только из вашего сообщения узнал, что он был уничтожен в 1949 году, то есть в год ареста. Со своей стороны я могу дать только весьма положительную характеристику Эверу как инженеру и ученому, что же касается его деятельности как работника госбезопасности, то, кроме упомянутых здесь списков лиц еврейской национальности, мне более ничего не известно. Прошу вас, если это возможно, не сообщать об этой стороне жизни его дочери, которая вышла замуж и родила ребенка. Тем более что именно она хлопочет о реабилитации осужденного Эвера.

К этой записке была приколота бумажка: то ли выдержка из дневника, то ли заготовка, которая не вошла в основной текст:

Когда Эвер принес мне список, я спросил его: «Рейн Августович, ну на кой черт вы этим занимаетесь? Вы ведь инженер, да еще какой!»

Он ответил со свойственной ему усмешкой: «Время требует профилактики. И не забывайте: я коммунист».

«Так что же?» — спросил я.

Черт его знает, может, он был фанатиком, а может, коммунизм стал для него некой религией нового ордена меченосцев. В Эвере было достаточно высокомерия, и он с той же усмешкой мне сказал: «Вам просто непонятно, что такое партийная дисциплина. Я подчиняюсь решениям, то есть выполняю партийный долг».