Иосиф Герасимов - Вне закона

Он внутренне усмехнулся, подумал: а она сильна в казуистической логике, недаром, видимо, вела дела отца.

— Ну что же, — вздохнул он, — тут в чем-то вы правы. Ну, а если государству нужна нынче, как никогда, подлинная наука, которой бы никто не мешал, что тогда?

— Полагаете, вы способны установить такой режим?

— Полагаю, Вероника Ивановна, — улыбнувшись, сказал он. — Да и мне помогут… Раскрепощенные люди всегда охотно помогают.

— Вы наивны, дорогой Антон Михайлович. Раскрепощенные люди прежде всего думают о своих выгодах… степенях, званиях, заработках. Они будут спешить, очень спешить, чтобы урвать кусок послаще, потому что на всю жизнь напуганы: сегодня кусок дадут, завтра — отнимут. И вот увидите, какая начнется толкотня… Ого! Застоявшиеся в конюшнях кони помчатся, сметая все на своем пути. И вы считаете — такая толкотня откроет пути в истинную науку? Она ведь не может существовать без строжайшей дисциплины, пусть самодисциплины. Вы-то ведь в этом убедились… И поверьте мне, я знала кое о чем больше отца, вам вообще придется оставить науку и заниматься склоками, высиживать на совещаниях, принимать высоких начальников, заказчиков. Административный шквал обрушится на вас. Административный и представительский. Разве вы это выдержите?

— А как выдерживал ваш отец?

Ника усмехнулась, краешки губ ее при этом еще сильнее опустились.

— Мой отец, — сказала она, — и вы не можете не знать этого, в последние годы не утруждал себя научными поисками, он лишь проходился пером мастера , то есть корректировал чужие работы или отвергал те, которые ему не нравились. А что касается административных дел — он воспитал неплохих помощников.

— Вы имеете в виду Кедрачева?

— Конечно, Антон Михайлович. И именно он-то и должен стать генеральным. Это разумно и всем выгодно. Но толпа ныне не приемлет администраторов, даже таких опытных, как Кедрачев, толпе подавай свободомыслие, а точнее — анархию.

Вот тут Антон Михайлович не выдержал, рассмеялся, сказал:

— Извините, Вероника Ивановна, однако ж я не предполагал, что являюсь анархистом… Ну и к тому же… Месяца три назад не кто-нибудь, а именно ваш покойный отец уговаривал меня занять после него его место… Да, да. Я напомню, когда это было. Вы ведь и встретили меня, а потом куда-то спешно ушли, мы же остались в квартире с Иваном Никифоровичем вдвоем… Честно говоря, он меня тогда ошарашил. И вот что интересно: мотивировал он свою просьбу именно тем, что иной фигуры, чем я, которая не допустит анархии в институте, он не видит.

Она не дрогнула, только промолвила:

— Я не знала… Он мне почему-то не сказал.

Ника задумалась, и пока думала, выражение лица ее менялось, становилось суровым, складки собрались на лбу. Ника неторопливо взяла со столика сумку, открыла ее, вынула оттуда бумагу, протянула ему:

— Извините меня, Антон Михайлович, но коль вы твердо решили идти в генеральные, а я считаю, что им может быть только Кедрачев, то я вынуждена прибегнуть к крайней мере…

— Как это понимать?

— А вот прочтите эту бумагу и поймете. Это ксерокопия. Оригинал у меня. Читайте же…

Он взял из ее рук бумагу, начал читать и не сразу поверил прочитанному. Потом принялся за чтение снова: «На ваш запрос о реабилитации Эвера Рейна Августовича могу сообщить следующее…» И из дальней дали вставал перед ним человек в полувоенном кителе, наглухо застегнутом необычными медными пуговицами, с жесткими глазами, рыжеватой бородкой клинышком, его учитель, отец Нади, прекрасный инженер… Он видел его окровавленный труп, разодранный собаками, а до этого встретился с ним в камере, избитым, с распухшими ногами, измученным, но пожалевшим его: «Подписывайте все… Вы молоды… Избавите себя от мучений… Это приказ!» Рейн Августович! Как сплелась неправедно, как скрутилась его судьба; он, один из самых умнейших инженеров, которых знал Антон Михайлович за свою жизнь, попал в сети недоумков и палачей, чтобы командовать за колючей проволокой арестованными учеными, а потом оказаться у Палия и там по приказу Лубянки составлять списки людей на уничтожение… Как это все совместить?.. Может, и он верил: так требует от него революционный долг, как верили другие… Верили или страшились тяжкой, без тени сострадания, поступи диктатуры? Антон Михайлович этого никогда не узнает… Но Надя, его сын Юра… Она так гордится своим отцом, погибшим страшной смертью. Она не знает, что мясорубка была всеобщей, казнили и тех, кто попадал в списки, и тех, кто их составлял. Через всю жизнь она пронесла гордость за отца, видела в нем непреклонность и чистоту… Если эта бумага попадет к ней… А Юра, что будет с Юрой? Он каждый год в осенний день приезжает со своей женой к церкви Бориса и Глеба, считая, что там и есть могила деда, и возлагает возле церкви цветы. Он, его сын, уж походил в диссидентах, его чуть не выгнали сначала из института, а затем с работы.

Да, эта бумага не проста, она взрывчата, но… в ней правда. Куда денешься от нее?.. Наде будет больно, но она переживет; возможно, найдет и оправдание отцу: ведь он погиб мученической смертью, и, мстя за него, погиб от руки наемного убийцы и генерал Александр Эвер… Вот поймет ли все это Юра? Что станет с мальчиком?.. Да какой он мальчик! Он уже отец семейства, мужчина, а мужчина сам должен решать, как ему быть.

Тяжкое они прожили время, путаное, крученое, и подлинная сущность его по-настоящему не раскрыта, хотя слов сказано много. Кто взвесит на весах истории убиенную человеческую совесть и достоинство? Кто?.. Может быть, еще не родились такие люди. А те, кто рос и жил рядом с ним, счастливые и несчастные, все были вне закона… Все.

— Вы можете забрать эту ксерокопию, — сказала Ника. — Но я жду вашего решения завтра.

— Зачем же? Решение состоялось, за него голосовали люди. — Он встал, склонил седую голову и пошел к выходу.

— Ну это мы еще посмотрим… Арон Михайлович! — раздалось за его спиной.

Он понял, что означали ее слова, не оглянулся, мельком подумал: а пожалуй, старик Палий даже дочери не спустил бы темных угроз. Хотя…

Горели фонари на заснеженной улице, он шел не спеша к дому. Ноша унижений стала еще тяжелей.

Они сидели вдвоем в гостиной, на розовой скатерти лежала бумага. Надя прочла ее несколько раз и сейчас смотрела на нее так, словно эта самая бумага могла ожить и прояснить еще что-нибудь. Лицо ее казалось спокойным, но Антон Михайлович понимал жену: это спокойствие грозно, оно могло разрядиться самым неожиданным ударом. Ее лицо, не утратившее привлекательности и нежности, теперь было похоже на маску.

«Господи, — взмолился он. — Пусть бы она хоть что-нибудь сказала!»

Она вздрогнула, посмотрела осмысленно, проговорила тихо: