Иосиф Герасимов - Вне закона

Он взял ее в жены после войны, разница в возрасте оказалась серьезной — двадцать три года, но он всегда был крепким мужиком, а в те послевоенные годы — вообще молодцом. Римму Степановну он выбрал обдуманно; она стала второй его женой после нервической дочки академика — надутого философа, специалиста по истории рабочего движения, а затем истории партии, знавшего английский и французский, что было в ту пору большой редкостью. Илье Викторовичу противно было вспоминать не только его рыхлую, неопрятную фигуру, его вечный насморк, претензии на значительность, но и то унижение, что пережил в его роскошной квартире, и только к концу сорокового года жилище это подверглось разору, когда обнаружились тайные симпатии академика к трудам Льва Давидовича Троцкого. Нервическая дочка, — о ней и вспоминать никогда не хотелось, — спилась за два месяца, таскалась по постелям каких-то военных, потом, когда началась война, сгинула в ее пучине, но с Ильей Викторовичем она порвала раньше.

Большая, очень большая жизнь прошла с Риммой Степановной. Какой была его жена, когда находилась вне поля его зрения? Глупо, конечно, сейчас заниматься такими раскопками, вряд ли они дадут успокоение, ведь и без того ясно: ровной и однообразной жизни у женщины, прошедшей через гигантские жернова времени, быть не могло.

Он не хотел ничего узнавать из прошлого. Но помимо его воли то одно, то другое бросалось в глаза. Профессиональный сыщик в нем бодрствует постоянно, и все отчетливей и неожиданней прояснялась общая схема ее судьбы. Он думал: наверное, были мгновения, когда эта женщина ненавидела его, даже замышляла самое страшное, чтобы навсегда избавиться. Ведь он был беззащитен, когда спал рядом; ей стоило добраться до письменного стола, чтобы вынуть оттуда табельный пистолет, да кроме того в шкафу лежала великолепная коллекция финских ножей.

Илья Викторович пытался представить Римму Степановну в ненависти и не мог; на ее простоватом, с тонким рисунком лице не удерживались черты гнева. Ненависть Риммы Степановны казалась невозможной, и все же память заставляла оглянуться, увидеть на краткое мгновение ее потемневшие от злости серые глаза. Но только на мгновение.

«Возможно, все это было… возможно, — думал он. — Но сейчас-то мне это зачем?»

Он закончил обед, вытер губы салфеткой, взял руку жены, поцеловал.

— Спасибо.

— Ты приляжешь?

Он подумал и ответил:

— Не уверен. Во всяком случае, я буду у себя.

Прошел в свой кабинет, затворил дверь, переоделся в мягкую куртку и домашние брюки, а костюм аккуратно повесил в шкаф, только после этого сел к столу.

Снова звякнули в руке ключи, он вынул из ящика серую папочку, еще не успел ее раскрыть, как сквозь картон, будто через туман, проступило круглое, мясистое лицо с бородой и густой шапкой полуседых волос, маленькие глаза хитро и весело целились Илье Викторовичу в переносицу. Все-таки у Луганцева удивительный взгляд, он вроде бы смотрит прямо на тебя, но все время кажется: что-то разглядывает за твоей спиной, видимое только ему одному.

Когда Луганцев впервые вошел в служебный кабинет Ильи Викторовича, он еще не носил бороды, был гладко выбрит, и щеки его блестели, отливая здоровым румянцем вовсе не городского происхождения.

У Ильи Викторовича к тому времени хранилось несколько донесений на Луганцева, за которым уж закрепилась со студенческих лет слава бескомпромиссного шестидесятника, борца за свободу слова. В донесениях сообщалось, что в людных местах полузакрытого объединения, работавшего во многом в научно-фундаментальной и в прикладной части на военку, этот здоровый молодец ратовал за свободу выбора в науке, отвергал, как безумство, планирование открытий, а затем создал нечто вроде комитета молодых ученых в защиту основоположника, как он считал, нового направления в приборостроении Григория Тагидзе.

В то время вокруг Тагидзе и в самом деле началась возня.

Илья Викторович давно присматривался к Тагидзе, видел: сам этот тихий, рано поседевший человек — грузин не грузин, — во всяком случае, он был уроженцем Москвы, как и его отец, и дед, и ни слова не знал по-грузински, — не вербовал себе сторонников, у него было два или три помощника, с кем он ладил, других к себе не допускал. И это было мудро. Видимо, Тагидзе понимал — ему никто не нужен, он делает свое дело, счастлив, когда ему не мешают, и не бьется, чтобы о нем шумели. Ученый, лишенный тщеславия, да еще с грузинской фамилией, таких не часто встретишь. А может быть, он был так мудр, что вовремя сообразил: если наука становится хотя бы частью политики или используется в политических целях, то оказывается на краю пропасти, может в любое время превратиться в обыкновенную дубинку, которую рано или поздно сожгут на костре, как это сделали с той же генетикой.

Илья Викторович испытывал уважение к мудрым, оберегающим свое достоинство людям, знал — за ними и не надо следить, они всегда открыты и потому безопасны.

Но Луганцев не случайно зацепился за Тагидзе, поднял шум — истинные открытия этого человека остаются в тени, а всякая бездарность процветает. Тагидзе любили, и Луганцеву сразу поверили, увидели в нем борца за справедливость, а на самом деле молодой Иван Кириллович закручивал вокруг Тагидзе ситуацию политической борьбы.

Узнав об этом, Тагидзе направился к Луганцеву, потребовал от него объяснений, ведь сфера деятельности молодого ученого, направленного в объединение после университета, лежала совсем в иной плоскости. Иван Кириллович, чье имя уже обсасывали в курилках и в коридорах как символ новых и бесстрашных веяний, встретился с Тагидзе достойно, постаравшись, чтобы во время их объяснения присутствовали люди. Пояснил: хотя он и его товарищи отдают дань тому, что Тагидзе сотворил заметное открытие, но для них важней сам факт спонтанного, незапланированного появления идеи, то есть свободной, никем не притесняемой мысли, Луганцев же и его товарищи считают — только свободный человек способен создать нечто неожиданное и совершенное. Закончил этот разговор Луганцев эффектно: «Нельзя планировать ни Ломоносова, ни Менделеева, ни Достоевского. Для подлинной мысли план — кабала».

Но Тагидзе этих объяснений не принял, ответил резко: «Философские эксперименты проводите над кем-нибудь другим. А я, дорогой, делом занят. Мне лясы точить некогда. Будь здоров, дорогой, и ко мне, пожалуйста, не суйся, а то морду набью».

Луганцев на его выпады не обиделся, напротив, на очередном сборище привел их как пример, что сами творцы часто не могут осознать подлинной направленности их творения, потому-то их идеи, даже помимо воли творцов, нуждаются в суверенной защите.

Объединение, где работал Луганцев, считалось режимным, это накладывало определенные строгости на его работников, своеволия Луганцеву могли не простить, особенно после того, как он сумел сплотить молодых в общество вольнолюбивой научной мысли; видимо, генеральному, а в то время им был старик генерал с двумя звездами на погонах, этот толстощекий нравился, и на одном из заседаний генеральный весело сказал: пусть Луганцев подержит при себе молодых, когда они в кучке, спокойнее.