Тьерри Коэн - Я сделаю это для тебя

— Позаботься о себе, братишка, — велел Соломон. — Мне будет тебя не хватать.

— Мы вообще-то не так далеко уезжаем, — ответил я, — Париж в двух часах езды на поезде.

Он кивнул и печально улыбнулся.

— Вспоминай о нас, — буркнул Реми. — Хоть иногда.

— Да, думай о нас, — шепнул мне на ухо Витто и пошутил: — Окажешься среди богатеньких, дашь нам наводку…

— Я поступлю как ты, — бросил мне Набиль, — женюсь на такой же классной бабе и остепенюсь.

Бартоло промолчал. Повернулся ко мне спиной, поднял на прощанье руку и вышел.

Мои друзья.

Люди чести.

Мохтар Эль-Фассауи.

Тридцать два года, высокий, стройный плейбой в сшитом на заказ костюме с кейсом «Вуиттон». Я узнал его в первый же визит к дому шейха. Прочел о нем статью в газете, где о нем писали как о бизнесмене с сомнительной репутацией. Его подозревали в вымогательстве, отмывании денег и других финансовых нарушениях, но проблем с правосудием у него никогда не было.

За две недели он трижды побывал у шейха. Встречи более чем странные, учитывая разницу в образе жизни. Эль-Фассауи воплощал в себе все, с чем боролся шейх: ассимилированный араб, жадный до денег и красивых женщин, оскорбительно высокомерный, даже презрительный в отношениях с религиозными деятелями, считающий мусульман ретроградами и предпочитающий им жителей западного мира с их беззаботностью, культом удовольствий, любовью к роскоши, блеску, искусству.

Тем не менее принимали Эль-Фассауи весьма обходительно. Телохранители обменивались с ним шутками. После первого визита шейх даже проводил его до двери — я видел это в окно. Эль-Фассауи простился с ним очень уважительно. В следующий раз он явился с человеком, которого охранники шейха явно видели впервые, но обыскивать не стали.

Мне кажется, этих двух людей объединяют сугубо деловые отношения.

Деньги, власть… Когда идеология покидает заоблачные дали, она становится уязвимой.

Этот путь может оказаться перспективным.

Я сидел, застыв в неподвижности, и смотрел на Бетти так, словно видел ее впервые, а мой мозг пытался осознать совершенно немыслимое известие.

Как мы будем жить втроем в этой комнатенке? Сумею ли я стать отцом, не успев повзрослеть? Почему мы не были осторожней? Эти идиотские, хоть и резонные вопросы мешали заметить застенчивую улыбку Бетти, звавшую меня проявить радость, разделить ее чувство.

Мы уже говорили о том, чтобы завести детей, но я считал, что мальчик должен появиться на свет только после того, как я получу достойное место, заработаю денег и мы сменим квартиру. Конформистская логика мелкого буржуа, коим я и стал. Но мне были так необходимы порядок и четкая система отсчета, чтобы двигаться вперед, что эта новость грозила нарушить равновесие моей жизни.

— Но… Это невозможно, ты ведь принимала таблетки. Что будет с твоей учебой? И как нам теперь поступить?

Вот и все, что я сказал, услышав от нее такую чудесную новость.

— Я, наверное, ошиблась в подсчетах, — отвечала Бетти. Она больше не улыбалась, ее глаза наполнились слезами.

Передо мной стояла девочка: расстроенная из-за совершенной ошибки, ждущая поздравлений, нежных слов. Она печалилась, что разочаровала меня, а я — ее. Я обнял Бетти.

— Не плачь, детка, это просто замечательно, — шепнул я ей на ухо. — Мы будем счастливы, еще счастливее, чем сейчас.

Произнесенные слова как по волшебству проникли мне в сердце, изменив отношение к случившемуся.

За несколько дней я превратился в заботливого влюбленного, будущего отца, взрослого энергичного мужчину и за девять месяцев свернул горы, закалив свою волю. Когда Бетти была на девятом месяце, меня поставили во главе отдела продаж, и я начал подыскивать новую квартиру.

«Каждый ребенок приносит свою долю счастья», — сказала однажды моя жена.

В день, когда родился наш первенец, я вышел из клиники в состоянии эйфории, граничащей с помешательством. Я вспоминал все, что пережил ночью, маленькое тельце, покрытое слизью и кровью, сморщенное личико с огромными вопрошающими глазами и ангельскую улыбку любимой женщины. Мне хотелось бежать и кричать, я жаждал рассказать о великом событии. Кому? Я решил было позвонить Соломону, но передумал. Не знал, как он воспримет эту новость, ведь после свадьбы мы ни разу не встречались и даже не говорили по телефону.

Я предпочел позвонить отцу. Мы редко виделись, и телефон был не лучшим средством связи для мужчин, так и не научившихся общаться, но я надеялся, что волшебство момента все изменит.

— Поздравляю, — неуверенным тоном произнес он. — Это… хорошо. Ты… должно быть, счастлив.

— Да, папа. Очень счастлив.

— Ну конечно… Я понимаю. Значит, я теперь дедушка.

Я знал, что отец тоже очень взволнован, но на свой лад, а мне хотелось другого — радостных криков, вопросов, пожеланий счастья.

И тогда я позвонил на работу, хотя не мог знать, как проявят себя коллеги.

Они, как мне показалось, искренне обрадовались и пообещали организовать пирушку, чтобы отметить великое событие. Я впервые испытал к ним теплые чувства.

Этот малыш, едва успев появиться на свет, уже внушил мне любовь ко всему миру.

Салливан хочет меня видеть. На сей раз отвертеться не удастся.

Я прилетел в Париж всего на два дня, но мысль о том, что пришлось оставить наблюдательный пост, сводит меня с ума. Я боюсь, что упущу важную информацию. Слежка превратилась в одержимость. Я почти не сплю и провожу все время у окна, глядя в бинокль на дом шейха, даже ем стоя. И пью не просыхая.

Все эти долгие часы я воображаю, что происходит внутри. Иногда мне даже кажется, что я способен мысленно проникнуть в этот дом. Я вглядываюсь в окно, начинаю различать картинки и звуки, мысленно вламываюсь в дом, присутствую на ужине у духовного лидера, слушаю застольные беседы. Я могу представить себе каждый предмет обстановки, его библиотеку и кабинет…

Наверное, вот так и сходят с ума.

Каждое утро я просыпаюсь в бесчувственном состоянии и не могу отличить реальное от воображаемого. Умываюсь, пью кофе, возвращаюсь к жизни и использую моменты просветления, чтобы составить очередной план, который позволит мне добраться до шейха. Потом я отвлекаюсь, прячусь за тяжелой шторой и снова принимаюсь следить.

Сегодня утром, когда я вышел из гостиницы, чтобы взять такси, солнце ослепило меня. Мои глаза были красными от пьянства, усталости и долгих часов маниакального наблюдения.

В самолете стюардесса спросила, все ли со мной в порядке. Что ее насторожило — расширенные зрачки, безумный вид или всклокоченные волосы? Какая разница. Но один вывод я сделал: перед встречей с Салливаном стоит привести себя в порядок.