Сулейман Файяд - Живой мост

Воевать стало привычным делом. Как раньше было учиться. Строгий регламент военного лагеря. Жизнь не по звонку, а по горну. Изо дня в день часы строевой подготовки, тактика, изучение стрелкового оружия. Изредка между занятиями большие перемены, во время которых настоящие боевые операции.

Первый раз Абдалла увидел врага не на земле, а в небе. Израильский самолет кружил над лагерем, фотографировал. Абдалла схватил автомат, дал короткую очередь и стал ждать падения самолета. Но самолет не падал. Начали стрелять зенитки. Небо усеяли облачка серого дыма, которые постепенно развевал ветер.

— Прощай, друг!

— Зачем ты говоришь «прощай»? — запротестовал сверху Кямиль. — Мы еще встретимся! Тростинку возьми краешком рта, чтобы она не мешала. Вот так будет лучше.

На края щели легли первые ветки апельсиновых и лимонных деревьев.

— После атаки из окопа не вылезай! Мы придем за тобой!

Зашуршали листья, посыпался песок, несколько тонких струек. Затем наступила тьма.

«Как в могиле, — подумал Абдалла и стал вспоминать строки, записанные в коране. — Не удивительно, если рядом со мной окажутся ангелы смерти, которым поручена душа покойного. «Кто ты? Что совершил в жизни хорошего и что плохого?» — спросят они. Что я отвечу им?»

Дедушка в свое время наставлял меня: «Когда ты умрешь, Абдалла, и к тебе прилетят ангелы смерти, скажи им, что ты жил, как подобает мужчине. Не боялся смерти, ведь не боятся же ее деревья, животные, птицы. Был словно барс, который, не задумываясь, вступает в неравную схватку с тигром».

Наверху заурчал мотор. Машина тронулась. Звуки стали удаляться и замерли.

«Ангелы смерти имеют кнуты. Если я жил грешником, они станут бить меня», — продолжал фантазировать Абдалла.

Терпкий запах апельсиновых и лимонных веток вернул его к действительности.

«Какая чушь! — удивился он собственным мыслям. — Надо думать о жизни, о борьбе, о победе!»

Песок над головой накалился. По лицу, по спине поползли капельки пота.

«Интересно, каким чудом выживают индийские йоги, надолго погребая себя под землей? Как это им удается?» — снова задумался Абдалла. Дышать стало трудно, в висках застучало. Воздух был настолько густой, что время от времени приходилось задерживать дыхание и вынимать изо рта тростинку.

До чего хочется вдохнуть полной грудью, вобрать в легкие прохладного свежего воздуха! А потом хоть конец света!

Ага! Наверху шум!

Самолет, танк или машина? Похоже, израильский джип!

Наши‑то части отошли за холмы.

Вражеская разведка! Изучают местность…

Где им заметить окопы! Мало ли тростинок в полупустыне… Шофер небось думает только о том, как бы не сбиться с дороги — она здесь малоприметная. А солдаты, как обычно, прячутся за щитками пулеметов.

Кажется, пронесло! Проехали совсем близко. Посыпался песок… Звуки исчезли. Лишь в унисон сердцу выстукивает часовой механизм: раз-два, раз-два…

— У гранаты нет часового механизма! — опомнился Абдалла и тут же себя одернул: — Тише!

Идут танки!

Вот он, первый! Выползает из-за песчаного бугра.

Ощетинился стволами. Люк задраен. Броня раскалилась на солнце. Но это не мой танк. Судя по шуму, он движется в сторону Атыйи. Атыйя его встретит как надо!.. Приближается следующий… Левее… Этот может пройти мимо моего окопа.

— О аллах, — вскрикнул Абдалла, — я брежу!

Разговариваю сам с собой! Нет никакого шума, никаких танков! Мертвая тишина. Надо отвлечься! Иначе я сойду с ума! Сойду с ума! Но как отвлечься? Как прогнать кошмары, когда сидишь в яме, где темно, словно в преисподней, и жарче, чем на солнцепеке?

Нужно о чем-нибудь вспоминать! Да, вспоминать! Говорят, в тяжелые минуты перед человеком мысленно проходит вся его жизнь. Но это на земле… А как под землей? Не все ли равно, на земле или под землей?..

Смерть всюду одинакова. Какая разница, где погибнуть, на дне окопа или на бруствере? Лишь бы мгновенно! Подобно лучу прожектора, что шарит в ночи и вдруг за доли секунды гаснет.

Но хватит о смерти! Пока работает мысль, человек жив…

Когда выпускные экзамены кончились, деньги были на исходе. Пировать в ресторане не довелось. Устроили праздник прямо под открытым небом, расстелив циновки в переулке, неподалеку от школы. Гуляли ночь напролет все, кроме Абд ар‑Рахмана, который сбежал к своей хозяюшке, благо муж ее был на ночном дежурстве в больнице.

Веселье получилось на славу! Абд аль‑Азиз и Абд аль‑Хафиз то и дело кидались в объятия друг друга. Абд аль‑Гаффар, торговец из бакалейной лавки, тут же сложил простую песенку. Абд аль‑Гаффар декламировал две строки, а мы дружно подхватывали: э‑эх!

Утром я взвалил корзину с пожитками на плечо и отправился на вокзал: городок, где живут родители, расположен в районе Дельты.

Вдруг послышались выкрики продавца утренних газет:

«Война! Снова война! Израильские войска продвигаются в направлении…»

Я снял с плеча корзину и побежал за газетой.

Первые сообщения о зверствах оккупантов потрясли меня. В свое время монголы сожгли бесценную Багдадскую библиотеку, крестоносцы уничтожили мусульманские святыни. А теперь вот… Но я-то хорош! Веселился всю ночь.

Стыд жег мою душу…

Когда подали состав, я поднялся на крышу вагона, глянул на безмятежные, полусонные окраины Каира, на видневшиеся вдали зеленые поля, рощицы и подумал: «Неужели израильтяне придут и сюда? Захватят Египет?» И сам себе ответил: «Захватили же они арабскую часть Иерусалима! В нашей истории уже были примеры, когда гибли города, рушились целые государства только из-за того, что в борьбе с общим врагом нас не поддерживали соседи, брат сторонился брата… Да что вспоминать о прошлом! Сегодня, сейчас льется кровь арабов. А я тоже араб, и я бездействую, малодушничаю. И сколько таких, как я… Можно ли этому найти оправдание?»

Окно моей комнаты было открыто.

Уже месяц, как я жил у родителей. Один и тот же вопрос не давал мне покоя: «Если я погибну, они быстро утешатся или нет?»

Не считая меня, у них четверо сыновей, маленькая дочь… Из садика, что наискосок, часто доносилась передаваемая по радио песня: «Брат мой, гордый араб». Будто Сания нарочно дразнила меня.

Когда я сюда приехал, город бурлил. Казалось, день‑другой — и все мужчины уйдут на фронт. Но из моих друзей в добровольцы записались лишь двое! Сейид да Анвар, молоденький паренек, которому всего четырнадцать лет.

Сейида я хорошо знал. Он сирота. В приюте его научили работать на ручном ткацком станке. Но в последние годы грубую ткань перестали покупать даже феллахи — рынок был завален дешевыми и красивыми материалами машинной выработки. К чему было впустую гнуться у ткацкого станка?