Юрий Нагибин - Спринтер или стайер?

Кажется, велика ли забота проследить, чтобы на твоем участке ничего не случилось, когда в черной бронированной машине с непробиваемыми стеклами, сопровождаемый еще двумя машинами, набитыми вооруженными людьми, Сталин едет на дачу, а потом возвращается назад? Да, велика! Для этого надо в течение всего остального времени неусыпно наблюдать за уличной толпой, за машинами, промелькивающими мимо, за парадными и подворотнями, выходящими на улицу, за школьниками, идущими в школу, что в Старо-Конюшенном переулке, за учащимися Вахтанговского училища, за мальчишками и девчонками, слепо мчащимися в магазин патефонных пластинок, за служащими райсанупра, сберегательной кассы и магазина военной книги, за няньками, ведущими своих питомцев полюбоваться золотыми рыбками и черепашками в зоомагазин, за зрителями, стекающимися по вечерам к Театру имени Вахтангова и оперной студии Чайковского, за посетителями киношки «Аре», за хозяйками, спешащими в диетический магазин и Смоленский гастроном, за больными, ковыляющими к поликлинике в Серебряный переулок, за студентами, облюбовавшими кафе-мороженое не столько ради пломбира, сколько ради портвейна «Три семерки», за парочками, ищущими уединения в поздние часы, за почтальонами, работниками Мосгаза и Могэса, за врачами скорой помощи и неотложки, за крысоловами и клопоморами, за собаками, кошками, голубями, галками, воронами и воробьями. Непосвященному кажется, что жизнь Арбата протекает, как и жизнь других улиц, подвластная внутреннему закону, а также светофорам и правилам уличного движения. Быть может, тут несколько чаще и требовательнее звучат свистки милиционеров, призывающие к порядку граждан, ступивших с тротуара на мостовую, чуть энергичнее машет жезлом краснорожий старшина, прогоняя машину к Смоленской и Арбатской площади — и только. Чепуха!

Вся арбатская толпа, весь арбатский транспорт, вся жизнь Арбата подчинены незримой дирижерской палочке. Эта палочка не позволяет людям задерживаться на углах, праздно глазеть по сторонам, слоняться без толку от витрины к витрине. Тихое: «Проходите, гражданин!» — неумолчно шелестит над Арбатом. А порой обходится без слов: кого-то подтолкнули, неприметно, но цепко взяли за рукав, где-то там нажали плечом — и рассосалась пробка, разбилось кучное шествие. Иной машине вдруг велят свернуть в переулок или прижаться к тротуару, а иную прогонят на красный свет. Для того чтобы ничего не случилось в те ответственные минуты, когда бронированная машина мчится к Матвеевскому или из Матвеевского назад в Кремль, должно ничего не случиться во все последующие минуты, часы, дни, недели, месяцы. Арбат должен быть улицей без происшествий, только тогда есть гарантия полной безопасности, ведь никто не знает, к чему может привести самая маленькая малость…

А для этого Арбат надо знать. Люди, живущие на участке отца малыша, даже представить себе не могут, как много он о них знает. Когда долго приглядываешься к чему-то, обнаруживаешь удивительные подробности, да и вообще начинаешь видеть все по-иному, будто сквозь мощные увеличительные стекла, способные пронизывать шторы, занавески, даже стены.

На втором этаже бывшего доходного дома, что на углу Кривоарбатского, живет заслуженная артистка: худая, смуглая, подтянутая, кажущаяся на улице много моложе своих лет. Но поглядите на нее утром, когда она делает гимнастику, полчаса каждый день, и, между прочим, в чем мать родила. Отец малыша долгое время не мог понять, чего она там вытрющивается в темной глубине комнаты, у слабо мерцающего зеркала. А потом пришло к нему какое-то новое, сквозное зрение, и он стал отчетливо видеть каждый наклон ее худого темного тела с выпирающими ключицами, каждый взмах тощих рук, каждое движение длинных ног. Он будто в полевой бинокль ее разглядывал, так осязаемо-близко видел досадливо злое выражение, появляющееся на ее лице по окончании гимнастики. Видать, она сильно уставала и злилась на свою усталость. И еще он видел, как она приподымала поочередно свои острые, словно у козы, груди и роняла их и рот ее морщился.

К секретарше райисполкома каждую пятницу приходил ее начальник. Он оставлял машину в Большом Афанасьевском, быстрым шагом добирался до подъезда своей возлюбленной, воровато озирался — он смертельно боялся жены, работавшей в Моссовете, — и, убедившись, что за ним не следят, — вот дурень-то! — вихрем взлетал на четвертый этаж. Когда он появлялся, секретарша, полная, грубо черноволосая, подходила к окну и задергивала шторы. Как будто это могло помешать человеку, медленно прохаживающемуся по другой стороне улицы, видеть все однообразие их нудного свидания: от неизменной бутылочки «Агстафы», изымаемой из большого кожаного портфеля, до вялого движения, каким женщина тянулась к выключателю.

В том же доме, в надстройке над самой крышей, в большой коммунальной квартире снимали комнатку два друга, студенты Литвуза, очкастые, нечесаные. К ним по вечерам приходили приятели пить жидкий чай, иногда разбавленный спирт, курить махорочные папиросы и читать стихи, которые нигде не печатались. Студенты, наверное, казались себе очень умными, им в голову не приходило, что каждое их движение, каждое слово известно, где следует. Из двух примыкающих к их жилью комнат были просверлены в стенах дырки чуть не до самых обоев. И бывшая учительница музыки, сдававшая им комнату, и веселая Лида, дамская парикмахерша, регулярно оповещали органы безопасности о каждом их шаге. Участь студентов была решена, нельзя безнаказанно читать ненапечатанные стихи, да еще на Арбате, и в канун ближайшего праздника за ними придут.

Нет, все-таки мы сила! — горделиво думает отец малыша, ловя свое отражение в большой витрине комиссионного магазина: скромный, неприметный человек в прорезиненном плаще и черной кепке плывет среди ковровых рулонов, старинных подсвечников, китайских ваз, парчовых халатов, загромождающих витрину. Отец малыша любил свою работу, которой отдавал всю жизнь. Действительную он проходил в частях охраны Кремля и уже тогда обратил на себя внимание начальника дисциплинированностью и выдержкой. Его взяли в органы и сразу определили на ту работу, которой он занимался сейчас, ну, конечно, поначалу он обслуживал не Арбат, а рядовые улицы. Работа эта требует огромного внимания, наблюдательности, памяти, внутренней собранности, терпения и, естественно, сильных, здоровых ног. Если ты страдаешь мозолями, плоскостопием, косолапостью, радикулитом, то нечего и мечтать об этой работе. В народе болтают: топтуны!.. Будто каждый агент заслуживает этого слова. Обычный наблюдатель топчется только в мороз, когда ноги стынут, а все другое время может стоять столбом. Постоянно топчутся только на Арбате, ибо здесь и минутная неподвижность возбраняется. Если ты перестал двигаться, то сразу выпадаешь из ритма улицы, где не положено останавливаться, к тому же усиленная разминка держит тебя в готовности к внезапному броску. Без крепких, выносливых ног нечего и мечтать о посту на Арбате…