Джойс Оутс - Венец славы: Рассказы

Аннет заторопилась. У ворот ее бесцеремонно настигло солнце. Ворота не затворялись (несколько ржавых расшатанных шпеньков цеплялись за траву), и она сразу же вспотела, пот жег ей спину, щекотал под мышками. Белое платье, вероятно, промокло, наморщилось, липнет к ногам, Аннет сдвинула ворота с того места, где они были закреплены, и стала их закрывать; они наклонились под каким-то диковинным углом и царапали гравий; потом она обнаружила, что их нельзя запереть, ей нужен замок, висячий замок, в гараже где-то есть такой, и она тут же, удивляясь собственной энергии, побежала назад к гаражу.

Ей опять вспомнился маленький мексиканец. Невиданной прелести личико, распахнутые, словно для объятий, руки, эта странная, нездоровая улыбка — навстречу ей. Впалые, как у старика, щеки, глаза навыкате, отчего они так вытаращены?.. Наверно, от голода, грязные руки, как лапки зверюшки, тянутся к ней, что-то норовят схватить, чего-то требуют… чего? Чего они у нее потребуют? Если мальчики придут и станут на дороге и будут звать ее, а она вынесет им — что-нибудь вынесет, допустим, молоко или шоколадное печенье, которое так любит Тимми, а может, даже деньги? Уйдут они тогда, скажут ей спасибо и побегут назад к своим? Продолжат ли они свой путь на север, в штаты Орегон и Вашингтон? Какая угроза надвигается на ее дом? Дом дрогнул от этой угрозы, все поплыло перед глазами Аннет. Тут растут чайные розы, она ухаживает за ними с такой любовью, пышные бледно-желтые чайные розы на фоне оранжевой стены. Их затейливо соединенные лепестки при ослепительном свете солнца кажутся такими вызывающе отчетливыми, живыми, словно они исподволь налились гневом за то, что она подвергла такой опасности их красоту.

Она наткнулась на свертки, лежавшие у стенки гаража, и, увидев их, забыла о замке. Нагнулась, подобрала их с земли. Повернувшись лицом к дому, обнаружила, что в дверях, затянутых москитной сеткой, стоит Тимми. «Тимми, открой же…» — раздраженно начала она, но Тимми уже скрылся. На кухне она свалила бумажные мешки и свертки грудой, с трудом подавила желание заплакать, поскользнулась на линолеуме и так топнула каблуком, что по ноге побежали мурашки. «Тимми! — крикнула она, зажмурившись. — Где ты прячешься, сейчас же выходи!»

Он появился с комиксом в руках. Комикс он, конечно, захватил нарочно, он и не думал его читать. Белокурый, светлокожий, как мать, для своих лет очень сметливый, он сохранял еще на пухлой мордашке тихони нечто присущее полевым зверькам, лесным зверькам, хитрым и коварным существам, привыкшим никогда себя не выдавать. Он читал газету, как отец, с таким же вдумчивым видом; если его подбить, он начинал критиковать учительницу совсем как взрослый, чем приводил отца в восторг и ужасал Аннет (для нее и до сих пор учителя в чем-то не такие, как все люди); он знал все дни недели, все месяцы в году, все континенты мира, планеты солнечной системы, крупнейшие созвездия вселенной, когда был еще поразительно мал, — образцовое дитя, почти достигшее совершенства; но Аннет, которая смотрела на него сейчас во все глаза, вовсе не была уверена, что он не предаст ее. А вдруг, когда мальчишки заорут на дороге: «Миссус! Миссус!» — Тимми выбежит за ворота и зыркнет на нее волчонком оттуда, где сверкают белки глаз и мелькают грязные руки? И мать с сыном поглядели друг на друга, словно она вслух произнесла этот вопрос.

— Ты его чуть не убила, — сказал Тимми.

Он сказал это тихо. Таким невинным тоном, что сразу стало ясно: он отдает себе отчет в том, что эта фраза звучит дерзко. И в глазах его, внимательно глядевших на нее, опушенных ровными белесыми ресничками, что-то дрогнуло.

— Что? — спросила Аннет. — Что?

Электрические часы, вмонтированные в большую белую плиту, пощелкивали в тишине. Тимми глотнул, перелистнул свой комикс, сделал вид, что вытер нос рукой — рецидив давно изжитой привычки, — с хитроумной целью сбить ее с толку, и с важным видом взглянул на часы.

— А он бросил камень в нашу машину. Два раза, — сказал Тимми.

Эти слова он произнес уже совсем иначе. И все стало легко и просто. «Да, конечно», — сказала Аннет. И тут же принялась рассовывать покупки. Да, конечно. Через минуту и он отложил в сторону комикс и принялся ей помогать. Они работали слаженно, молча. Не глядя друг другу в глаза. Но Аннет охватило лихорадочное возбуждение: что то решилось и растет сейчас как снежный ком. Тимми, нагнувшись, чтобы положить на дно холодильника овощи, почувствовал на себе ее взгляд и покосился на мать, подняв бровки, — классическое выражение любопытства.

— Ты позвонишь папе? — спросил он.

Аннет действительно собиралась звонить, но когда об этом спросил Тимми, мысль эта предстала перед ней в своем истинном виде — ребяческая идея.

— В этом нет необходимости, — сказала она. Она старательно и шумно складывала опустевшие мешки.

Но вот работа кончена, мать и сын без малейшего энтузиазма поплелись в столовую, потом в гостиную — такое впечатление, будто им не хочется покидать кухню. Просто больно глядеть на все это: хрусталь, полировка, белые стены, плафоны цвета морской волны, белые занавеси, песочных тонов ковер, только что почищенный, ослепительно чистый, раскинут с царственным великолепием от стены до стены — ну конечно, по этому ковру никогда не ходили! Это они так скажут, если его увидят. В углу стеклянные безделушки, остроконечные, продолговатые, прозрачно-зеленые, раскрытое огромное окно соединяет их с лужайкой возле дома, окно сметает преграды, оно призывает в комнату солнце, ветер, взгляды всех, кто приближается к их дому… Аннет подходит к окну и задергивает занавеси: так-то лучше; ей стало легче дышать, она даже улыбнулась, очарованная красотой своих занавесей: такие они белоснежные, так изящно висят, ниспадая пышными складками. И к тому же несгораемые, если до этого дойдет… Аннет обернулась. Тимми стоял перед красным вращающимся креслом, словно собирался в него сесть — в действительности же совсем не собирался, — и такое странное загнанное выражение на его округлом детском личике, что ее охватил острый стыд. Как легко она успокоилась, как легко поддалась на обман. Ее владения простираются во все стороны, привлекают к ней внимание, выставляют ее напоказ, ее владения беззащитны, уязвимы, глинистая немощеная дорога ведет прямо к ним; а она стоит себе и улыбается! Наверно, поэтому Тимми так странно на нее глядел. «Нужно сделать одну штуку», — пробормотала она и вернулась в столовую. Окно было открыто. Она затворила его и заперла на шпингалеты. Подошла к регулятору, включила кондиционер.

— Сбегай, деточка, запри окна, — сказала она, — в твоей комнате.

Зашла в спальню, затворила и там окна и задвинула шпингалеты. За окнами ничего — лужайка с подстриженной бархатистой травой, садовая мебель (ярко-красная, как пожарная машина) непринужденно собралась в кружок, словно шезлонги из металлических трубок затеяли между собой разговор. Она вошла и в ванную, там тоже заперла окно, стараясь не взглянуть случайно в зеркало, и наконец отправилась в гладильню — окно гладильни выходило на дорогу — и постояла там немного, глядя из окна. Нет, правда, никогда ей не нравился цвет этой глины — она тянется от Луизианы до Кентукки, временами красная, как кровь, пульсируя от зноя. Сейчас под яркими лучами солнца она струится, как река, и скрывается за поворотом. Ничего там нет. Из осторожности Аннет подождала еще немного. Нет, ничего. Но она чувствовала: стоит ей повернуться спиной к окну, на дороге сразу же возникнут первые черные точки — головы, лохматые жесткие шевелюры — и первые цветные пятнышки. Но ждать нельзя, у нее много дел.