Марио Бенедетти - Передышка

Говорил с Эстебаном. Бланка отправилась завтракать с Диего, и в полдень мы остались вдвоем. С большим облегчением услыхал я, что Эстебану все известно. Хаиме ему рассказал. «Видишь ли, папа, я не совсем тебя понимаю, и твое решение связать свою жизнь с женщиной, которая настолько тебя моложе, не кажется мне самым лучшим. Одно только могу сказать твердо: осуждать тебя я не берусь. Я же понимаю — со стороны, когда дело не касается тебя лично, очень легко рассуждать, что хорошо, а что плохо. А вот как увязнешь по шею сам (со мной такое уже не раз бывало), тогда все видится по-иному, чувства обостряются, всплывают на поверхность укоренившиеся в душе старые правила морали, и неизбежные для тебя жертвы и отречения непонятны равнодушному наблюдателю. Дай бог, чтоб у тебя все пошло хорошо, не с виду только, а по-настоящему хорошо. Когда чувствуешь, что тебе есть на кого опереться и сам ты служишь опорой кому-то — это одно из самых сладостных ощущений, дарованных человеку на земле. Я очень плохо помню маму. На собственные мои воспоминания наслоились чужие. Образ ее множится, и я, по правде говоря, не знаю, который из многих по-настоящему мой. Быть может, только один: она сидит в спальне, расчесывает свои длинные темные-волосы, они волнами стекают по ее спине. Вот видишь, как мало. Но с годами я постепенно привык представлять себе маму существом идеальным, недоступным, почти небесным. Она была такая красивая. Ведь правда, красивая? Я понимаю, наверное, мои представления мало имеют общего с мамой, какой она была на самом деле. Но все равно, для меня она такая. И потому мне было немного обидно, когда Хаиме рассказал о твоих отношениях с этой женщиной. Было обидно, но я смирился, потому что знаю, как ты одинок. А потом я наблюдал за тобой, видел, как ты оживаешь, и еще лучше понял, что все правильно. Я тебя не осуждаю и осуждать не могу, более того — я очень рад, если ты сделал удачный выбор и будешь счастлив, насколько это возможно».

Холод и солнце. Зимнее солнце, ласковое, славное. Я дошел до площади Матрис, постелил газету на скамью, испачканную голубями, сел. Рабочий муниципалитета полол газон. Он работал старательно и, казалось, не ведал никаких других стремлений. Что, если бы я стал муниципальным рабочим и полол бы сейчас газон, как бы я себя чувствовал? Нет, это не мое призвание. Если бы мне дали возможность выбрать другую профессию, не ту, которая своей монотонностью изводит меня вот уже тридцать лет подряд, я стал бы официантом в кафе. Ловким, памятливым, образцовым официантом. Я бы сумел найти способ запоминать все заказы. Приятно, наверное, видеть каждый день новые лица; приходит человек, ты весело болтаешь с ним, он выпивает чашку кофе, уходит и никогда больше не возвращается. И каждый прекрасен, силен, интересен. Просто сказка — работать с людьми, а не с цифрами, каталогами, сведениями о реализации. Если бы удалось мне попутешествовать, проехать по чужим городам, повидать чужие края, полюбоваться памятниками и произведениями искусства-все равно больше всего меня привлекали бы Люди. Разве не интересно вглядываться в лица, ловя выражение радости или печали, наблюдать, как каждый спешит по тропе своей судьбы, толкается, рвется вперед, как торопятся они, ненасытные и прекрасные, забыв о бренности своего существования, о своем ничтожестве, живут безоглядно, не замечая, не желая замечать, что, в сущности, все мы в западне. Я, кажется, никогда до сих пор не обращал внимания на площадь Матрис. Наверное, я проходил по ней тысячу раз, может быть, зачастую бранился, что приходится делать крюк, огибая фонтан. Видел я и раньше площадь Матрис, разумеется видел, но ни разу не остановился, чтобы вглядеться в нее, вдуматься, почувствовать, понять. Долго стоял я, постигая воинственную мужественную душу Кабильдо, [17] Здание городской управы в Монтевидео. созерцая лицемерно безмятежное лицо собора, смятенное волнение деревьев. И тогда почувствовал со всей четкостью и глубиной: вот он, мой город, родной навсегда. В этом я, по — видимому, фаталист (во всем остальном, кажется, нет). У каждого есть свое, единственное на всей земле, место, тут он и должен вносить свою лепту. Я — здешний и здесь вношу свою лепту. Вон тот прохожий (пальто длинное, уши торчат, сильно припадает на ногу) — он такой же, как я. Он еще не знает о моем существовании, но настанет день, он меня заметит, посмотрит прямо в лицо, увидит со спины или в профиль, ощутит что-то общее, скрытую связь между нами, и мы сразу поймем друг друга. А может, тот день никогда не настанет, прохожий не почувствует дыхания этой площади, которая нас сближает, связывает, роднит. Но все равно, как бы то ни было, он такой же, как я.

Осталось всего четыре дня отпуска. О конторе я не скучаю. Скучаю об Авельянеде. Сегодня ходил в кино, один. Смотрел ковбойский фильм. Примерно до середины было забавно, потом надоело, я рассердился на самого себя за терпеливость.

Я потребовал, чтобы Авельянеда не ходила сегодня в контору. Я же ее начальник, я разрешаю, ну и все тут. Весь день она пробыла со мной в нашей квартире. Воображаю, как бесится Муньос — двоих сотрудников нет на месте, вся ответственность ложится целиком на его плечи. И я не только представляю себе, как Муньос злится, я его отлично понимаю. Но все равно. Я уже в том возрасте, когда хорошо видишь (да так оно и есть), как невозвратимо утекает время. Приходится отчаянно цепляться за счастье, милое счастье, что поступило так разумно — нежданно явилось ко мне. Вот почему не могу я стать опять великодушным и благородным, не могу беспокоиться о Муньосе больше, чем о себе. Жизнь уходит, вот сейчас, сию минуту она ускользает, утекает, близится к концу, и нет у меня сил выносить это. Время, проведенное с Авельянедой, не вечность, а день, всего лишь один день, бедный, жалкий, короткий, и все мы, начиная с господа бога, все до одного, осуждены прожить его. День не вечность, день — миг, но в конце концов день этот — единственная вечность, дарованная нам. И я сжимаю его в кулаке, выпиваю его весь, до дна, и не хочу больше ни о чем думать. Потом, быть может, когда придет обещанная свобода, таких дней будет много, и я со смехом стану вспоминать свою торопливость, свое нетерпение, свою тревогу. Быть может, быть может. Но пока что… Это «пока что» дает облегчение, ибо содержит то, что существует, чем я владею сейчас, сей миг.

Было холодно. Авельянеда надела свитер, брюки, волосы заколола на затылке. Гак она походила на мальчишку. Я сказал, что она напоминает продавца газет. Но она не слушала, она думала о своем гороскопе. Год назад кто-то составил ей гороскоп и предсказал будущее. В гороскопе вроде бы фигурировала ее теперешняя служба, а главное — я. «Человек немолодой, очень добрый, несколько угасший, но умный». Слыхали? Вот я, значит, какой. «Как по-твоему, это возможно, вот так запросто предсказать будущее?» — «Не знаю, возможно ли, но, так или иначе, тут, мне кажется, западня. Не хочу я вовсе знать, что со мной будет. Это ужасно. Представляешь, до чего человеку жутко жить, если ему известно, когда он умрет?» — «Нет, а я хотела бы знать, когда умру. Если знаешь заранее день своей смерти, можно регулировать ритм жизни, тратить больше сил или меньше, смотря по тому, сколько тебе остается». На мой взгляд, ничего нет страшнее. Однако, согласно предсказанию, Авельянеде предстоит родить двух или трех детей, жить счастливо, потом овдоветь (ах вот как!) и умереть от болезни сердца примерно около восьмидесяти лет. Авельянеду чрезвычайно волнует вопрос о двух или трех детях. «Ты хочешь иметь детей?» — «Не уверен». Она понимает, что само благоразумие глаголет моими устами, но по глазам видно — ей хочется ребенка, хотя бы одного. «Пожалуйста, не огорчайся, — говорю я. — Я согласен даже на двойню, лишь бы ты не огорчалась». Она видит меня насквозь, ей тяжело, оттого и ухватилась за это гадание. «А насчет вдовства, хоть и тайного, ты не беспокоишься?» — «Нет, не беспокоюсь, настолько я в гадание не верю. Ты несокрушим, я знаю, любое предсказание тебе нипочем». Всего только девочка, взобралась с ногами на софу; и кончик носа покраснел от холода.