Франсуа Нурисье - Праздник отцов

Мне трудно восстановить в памяти тот вечер в Б. Понадобилось бы припомнить все заданные мне вопросы, мои ответы, паузы, воссоздать ощущение уходящего времени — что в кино называется «пересказать в реальном времени» — и еще одно ощущение, подспудное, ощущение произносимого про себя монолога, который придавал моим словам и смысл, и форму и который таинственным образом управлял всем, вплоть до вопросов моих слушателей.

Странная неосторожность, я ни разу не посмотрел на часы. А когда наконец посмотрел, — не украдкой, а совершенно в открытую, дабы успокоить председательницу, — чье так по-провинциальному покрывшееся испариной лицо выражало тревогу, — то оказалось, что прошло пятьдесят пять минут. Между тем внимание публики не ослабевало, и я подумал, что минут на пятнадцать конференцию можно продлить. Однако, поскольку теперь мне уже не было стыдно за себя, я решил, что партия выиграна, и тут же ослабил свое собственное внимание. Глаза мои привыкли к полутьме амфитеатра (кто-то, вероятно, опять подергал реостат?), и взгляд мой переходил теперь с одного лица на другое, — опытные лекторы утверждают, что они выбирают в аудитории несколько лиц и следят за их выражением, либо находя в нем себе поддержку, либо стараясь изменить его, — задерживаясь на лице Николь Эннер не больше, чем на трех или четырех других лицах. Связанные с ним воспоминания, воспоминания о наслаждениях, о нежности, о радостях, об огорчениях, ни на одну минуту не заслонили собой тот двойной поток, о котором я только что упомянул, поток реальной речи и речи подспудной. Неужели они выдохлись и побледнели сильнее, чем подсказывала мне моя былая страсть. За семнадцать лет выдыхаются даже самые крепкие настойки. Впрочем, подводить итоги и приступать к выслушиванию своего сердца я пока что не собирался. Просто мне было приятно ощущать где-то в глубине самого себя, словно за приоткрытой дверью, спокойный круговорот памяти и любопытства, который должен был вскоре меня подхватить. Дом, муж, семнадцать лет жизни, когда-то столь тесно соприкоснувшейся с моей жизнью; обнаружить все это так внезапно, — словно в разогретой аплодисментами и напитками стихии отлетел вдруг в сторону последний сорванный лоскут ткани, — плюс эти маленькие, затаившиеся во мне секреты: встреча в Б. более чем оправдывала все мои надежды.

В самом конце дискуссии Николь еще раз удержала меня от совершенно ненужной агрессивности. Она направила ее в спокойное русло: «А вот эта ваша среда, где делаются книги и газеты, когда говорят, что там мерзавец на мерзавце, насколько это соответствует действительности?» Подобные любезности — настолько привычное блюдо в нашем меню, что отвечать на них не составляет для меня никакого труда. Но откуда это известно Николь? Каким образом она, сохранив знакомые мне привычки, превратилась в такую твердую и проницательную женщину, чьи новые жесты, лучше поставленный голос, иронию я открывал для себя на протяжении вот уже целого часа. Мужчина? А этому мужчине известно? Почему он не присутствует на этой встрече? Я видел Николь Эннер, сидящую между двумя женскими силуэтами. Обратилась бы она при всех ко мне на «ты», если бы муж сидел рядом с ней?

Я мог бы поклясться, что взгляды, которые госпожа Гроссер время от времени бросала на меня, как-то изменились после того, как она узнала о нашем давнем знакомстве. Они казались мне старомодными, утрированными и недоверчивыми, такими, какими пожилые женщины смотрят на мальчишек, еще занятых сексом и гульбой. Сколько я испытал на себе когда-то проявлений подобной снисходительности! Упрекая меня за мою непростительную молодость, они одновременно и льстили мне. Но ведь сейчас я уже старый человек, и иллюзия выглядела смешной.

Я заметил, что председательница волнуется. Пора было заканчивать. Что я и сделал с резвостью ручья, возвращающегося в свое русло. Правда, дабы не оказаться в несколько комичном положении лектора, который прекращает импровизировать, то есть мямлить, и вдруг с подозрительной непринужденностью заводит какой-то старый свой припев, я постарался притвориться, что не сразу нахожу кое-какие слова. Естественным показалось и мое приподнятое настроение: радость оттого, что ты закончил, придает голосу интересное вибрато.

Меня усадили за другой стол, находившийся в вестибюле аудитории, перед стопками моих книг. Скромная высота стопок заставила меня еще раз восхититься реализмом председательницы. Она села рядом со мной: «Я вам помогу в том, что касается написания имен, они такие варварские…» Десятка два дам образовали вокруг меня утес из бюстов, духов, алчности и позвякивающих браслетов. В то время, когда я подписывал один из томиков, слева возникла рука и поставила передо мной стакан виски; я узнал рукав серого платья. «До скорой встречи у меня дома», — прошептал голос. «А, Николь!» — констатировала председательница, слегка повернувшись в ее сторону.

Всматриваясь в визитную карточку, которую крутили у меня перед глазами, — не для того чтобы мне легче было сделать надпись, а как бы побуждая меня «служить», — я воспользовался ситуацией и вполголоса сказал председательнице:

— Хорошо бы, если бы вы сказали мне пару слов о господине Лапейра…

— Сейчас, в машине, когда мы туда поедем.

Меня не хотели отвлекать от дела. Однако, внезапно передумав, председательница сама прервала мои муки и, взяв меня за руку, сказала:

— О, Лапейра, это наш корифей, вы увидите! Закончил здесь политехнический, потом MIT [1] Massachusetts Institute of Technology — Массачусетский технологический институт (англ.). (она, как женщина, привычная к деловым мужским беседам, произнесла «Эммайти»), и я уж не знаю, какой-то еще институт у вас в Париже… Образование на трех языках, и вдобавок душа общества, спортсмен. И антиконформист! Вот только, к сожалению…

Председательница выпустила мою руку и повелительным жестом указала мне на какую-то особу, чьи драгоценности нетерпеливо, как погремушка, дрожали у меня перед носом. Узнаю ли я когда-нибудь, о какой слабости этого феникса Лапейра сожалела госпожа Гроссер? — Не забывайте: S, С, Н — всегда!

Моя соседка, скосившись, наблюдала за моей авторучкой. Всякий раз, когда мне удавалось без ошибки дописать до конца то или иное из этих убийственных немецких имен, я приподнимал перо над бумагой и искал какую-нибудь менее избитую формулу, нежели те, которыми, как я слышал, зачастую ограничиваются мои коллеги. Стоило мне немного заколебаться, как председательница тут же давала мне вполголоса указание по поводу надписи, но ее громогласный шепот только сбивал меня, и я начинал путаться в своих находках.

Небольшая толпа вскоре рассеялась. «Придите немножко в себя», — сказала мне госпожа Гроссер. Неужели у меня был такой растерянный вид? Слегка утраченное после окончания дискуссии возбуждение благодаря виски опять вернулось ко мне. Я почувствовал себя способным на новые подвиги. Я люблю такие неожиданные повороты событий, когда у заканчивающегося вроде бы вечера вдруг открываются новые безбрежные перспективы. Председательница, довольная, что сегодняшняя ее лошадь оказалась такой ретивой, встала и сказала: «Ну что ж, поехали, раз вы такой неутомимый…»