Франсуа Нурисье - Праздник отцов

Госпожа Дю Гуасик, очевидно расстроенная тем, что ей пришлось провести «малый» вечер, — она мне призналась, что все вечера, которые ей приходится отбывать, сопровождая либо заменяя мужа, она делит на малые, добротные и большие, — пыталась, как могла, спасти этот, очевидно, совсем крошечный вечер, отыгрываясь на мне. «Я загнала его в траншею», — должно быть, хвалилась она потом.

— Я не понимаю, вы нас вообще за пустое место, что ли, принимаете? Вы человек, конечно, выдающийся, это одно из ваших общепризнанных, можно сказать, официальных достоинств, тут я не спорю. Да и даже ваша сегодняшняя импровизация, которая не всем понравилась, это получилось рискованно, но удачно. Виртуоз! Но только где во всем этом человек? Я начала за вами наблюдать сразу, как только вы здесь появились: вы похожи одновременно и на исповедника, и на Шерлока Холмса; но только вот что вы ищете? Я не хочу быть несправедливой, и ваша частная жизнь принадлежит только вам… А, что? Да, да! Но тем не менее я же не слепая. У вас вид человека, наступившего по рассеянности на… Что ты, милая Николь, подаешь мне знаки? Так не принято говорить? Ну ладно, ладно. Так вот: у вас вид человека, который нечаянно проткнул какой-то свой нарыв и прячется, зажав в кулаке платок… Никаких историй, а? Никакого скандала. Даже вот сейчас, в этот момент, посмотрите на себя: все ваши мысли, вместе с вашей безукоризненной улыбкой и вашей осторожностью, направлены только на то, чтобы вывернуться и уйти от ответа на мой вопрос… Ах, как бы я хотела поговорить с вами с глазу на глаз! Так нет же, столкновений вы избегаете. В университете-то сейчас в вас стреляли одними холостыми патронами…

Николь наконец встала, избавив меня от грозившей мне необходимости столкнуться с женой советника по культуре, которая, я в этом не сомневался, готова была расстрелять меня самыми что ни на есть боевыми патронами.

Садился я за стол в хорошем настроении, с чувством легкого любопытства и удовольствия оттого, что, не имея никакого злого умысла, я неожиданно для себя потревожил муравейник. А восемьдесят минут спустя вставал из-за него с тяжелой головой и столь же тяжелым желудком, опьяненный словами, подстегиваемый срочной потребностью подтвердить (либо снять?) засевшее во мне пока еще неотчетливое подозрение, даже не столько подозрение, сколько смутное замешательство, ощущение, что тебе нужно отодвинуть штору, перечитать забытое письмо, собрать воедино нити какой-то интриги, отделить, как верно учуяла моя соседка, истинное от ложного во время исповеди, на которую меня подбивали, заранее, однако, решив в ней отказать.

В тот момент, когда наклоняешься вперед, отталкивая одновременно стул, Беренис — про которую я опять забыл — послала мне сигнал тревоги. Во всяком случае, именно так истолковал я ее неподвижный, настойчивый взгляд. Позднее, став женщиной и вольной охотницей, с помощью такого вот взгляда будет она сообщать мужчинам о своем к ним интересе. А еще позднее этим же взглядом, разве что немного более жестким и немного более томным, будет она предупреждать своего спутника, что его царствование подходит к концу. Сейчас же речь шла всего лишь о вопросе. Беренис вставала из-за стола тоже — я мог бы в том поклясться — в смятенных чувствах. Я улыбнулся ей. Она тотчас вся засветилась, и я подумал, что ошибся. Но нет, слишком много смирения было в том свете.

Я подошел к девушке с вытянутыми вперед руками и, ко всеобщему удивлению, поцеловал ее в обе щеки. «Ты говорила потрясающе, — сказал я ей. — Ты позволишь так к тебе обращаться? Не могу же я быть с твоей матерью на «ты», а с тобой на «вы»!»

Я почувствовал в своих руках маленький, ретивый, трепещущий комочек противоречивых импульсов и лишнюю секунду продержал его у груди, пока в него не вернулись детская доверчивость и покой.

— А у вас, я смотрю, полное взаимопонимание, — заметил Лапейра, приближаясь к нам.

Может быть, улыбка у него получилась кривой, но как бы я мог это заметить: ведь смотрел я не на него. Когда я решился бросить взгляд в его сторону, он уже расставлял на подносе ликеры и прочие крепкие напитки. Беренис пошла помочь ему обслуживать гостей. Она задержалась на какое-то мгновение перед большой китайской лампой. На фоне белого абажура четко обозначился ее профиль. Ее профиль! Она отвернулась, подошла к декану, вернулась за другим стаканом, и контур ее лица вторично отпечатался с точностью тех силуэтов, что были в такой моде во Франции накануне революции…

…лоб, нос: мне показалось, — вместе с его длинными, как у девочки, волосами, — что я вижу Люка. Ах, я же ведь так хорошо знаю это слегка пухловатое лицо — его лицо, мое собственное! — приводившее меня в отчаяние в пятнадцать лет. Я называю это профилем, составленным из запятых: сплошные кривые, закругленные линии, вид уходящей за горизонт луны…

…потом Беренис подошла ко мне со стаканом, который, очевидно, попросила ее принести мне знающая мои вкусы Николь. И иллюзия рассеялась. Насмешливые глаза принадлежали только ей, несмотря на то что они постоянно ловили взгляд моих глаз, как бы пытаясь поведать мне что-то очень срочное.

Я прерываю на мгновение свой рассказ.

Ты начала с того, госпожа Лапейра, что явилась в облике женщины цвета осени, строгой, замкнутой, стоявшей в самом темном углу комнаты. «Интенсивная», — подумалось мне, когда я взглянул во второй раз. И уже по тому, как я мысленно тебя назвал, я понял, насколько меня к тебе влечет.

Такое было впечатление, что окна с открытыми ставнями и раздвинутыми шторами в комнате покойника внушают ужас. Три или четыре тени склонились в углу, вокруг тебя, и стояли там, не зная, на чем задержать взгляд. Ты была одной из них, самой юной и самой непроницаемой. «Кто это?»

Ксавьер Лашом, беззащитная пташка, под которой подломилась ветка, стояла рядом с Гектором, положившим ей руку на плечо, и, по своему обыкновению, без умолку болтала. На ее лице не было ни тени грусти. Только удивление, неиссякаемое любопытство и забота о том, чтобы, несмотря на обстоятельства, все выглядело прилично. Опытной рукой она взбила на груди покойника широкий бант лавальер. На протяжении сорока лет сооружала она этот знаменитый узел на галстуке Лашома: мягкий бант, концы в виде жабо. «Вчера мне так трудно было его завязывать. Подумать только! Впервые за все это время он не стоял, а лежал. Ты вот, например, сумел бы завязать галстук на трупе, а?..»

Гектор — а уж он-то в искусстве похорон был большим специалистом — решил, что он так и не поймет ни этого покойника, ни особенно эту вдову. На протяжении целой четверти века он был ближайшим и преданнейшим другом элегантных усопших и их благоверных, день и ночь опекал умерших, утешал живых, в нужный момент вручал растерянным вдовцам и вдовам электробритву, адрес красильни, телефон человека из префектуры, который поставит у входа в здание полицейских, но тут он выглядел шокированным: в этом доме буквально все шло вопреки его привычкам. Ксавьер потребовала, чтобы распахнули окна, и отказалась от свечей. «Мой Лашом сам писал комедии, — сказала она. — И он никогда бы не согласился, чтобы комедию разыгрывали еще и у его смертного ложа!»