Костас Кодзяс - Забой номер семь

– Как поживает твой отец, Катерина?

Этот вопрос, видно, пришелся ей не по душе, потому что она состроила недовольную гримасу. Не стоило ему спрашивать об отце. Ведь он хорошо знал, как тот поживает, – отец Катерины работал ночным сторожем на шахте.

Она сердито ответила:

– Лакает, все время лакает. Разве десятник не наушничает на него в конторе?

– Да, кажется, он много пьет. Я слышал, позавчера его нашли на складе опять пьяным в стельку. Боюсь, как бы в конце концов его не выгнали.

– Ну и пусть выгонят, – раздраженно бросила она.

Но раздражение ее тут же улетучилось. Выражение лица снова изменилось; на него смотрели теперь ее серые глаза, ласковые, как у ребенка. Странно, но сейчас ее взгляд меньше всего напоминал взгляд взрослой женщины. Она приподнялась на цыпочки и почти коснулась губами его уха.

– Стефанос вышел из тюрьмы.

– Правда? Когда?

– Несколько дней назад.

Он не успел ни о чем больше расспросить ее, – из соседней комнаты выбежал Фанасис.

– Спасибо, спасибо, что ты пришел, Алекос, – взволнованно сказал он, пожимая ему обе руки.

Фанасис Пикрос был полный, невысокого роста сорокалетний мужчина с маленькими, аккуратно подстриженными усиками и вьющейся шевелюрой. Его добродушный взгляд, мягкий голос и приветливость вызывали расположение я нему с первой минуты знакомства. Короче говоря, оя был из тех людей, которые редко выходят из себя и никогда не подводят компанию, – при больном желудке даже пил вино только для того, чтобы не обижать своих приятелей, – он был один из тех, о ком говорят «золотой человек».

Он обнял Алекоса за плечи π повел в маленькую пристройку, приспособленную под контору. Там, облокотившись на тюки с шерстью, стоял невысокий мужчина в резиновом фартуке и курил.

– Пожалуйста, Кирьякос, оставь нас, – обратился к нему Фанасис.

– Мы, значит, договорились, иначе в пять часов я прекращаю работу, – ответил резко Кирьякос и вышел, закрыв за собой дверь.

Фанасис натянуто улыбнулся. Он понимал, что нужно объяснить как-то Алекосу свое столкновение с мастером.

– Сколько неблагодарности на свете! Ты слышал, что он сказал? А ведь он из наших. Когда он вышел из тюрьмы, то умолял меня взять его на работу. И вот вам благодарность! Два месяца дела в мастерской шли с грехом пополам, и двадцати штук в день он не вырабатывал, а зарплата зарплатой. Теперь, когда работа немного наладилась, я говорю ему: «Посиди часок-другой, Кирьякос, чтобы мы успели выполнить заказы и я немного стал на ноги, ведь долги меня задушили». Что же он мне отвечает? «Идет, но за сверхурочную работу платят вдвойне». Одно огорчение, Алекос. Никто не относится ко мне по-человечески.

Как все мелкие предприниматели, сталкивающиеся с непреодолимыми трудностями, Фанасис считал рабочих в своей мастерской неблагодарными лентяями. И хотя эта точка зрения противоречила его убеждениям, он придерживался ее, беседуя с другими хозяевами. В конце концов, все варятся в одном и том же котле, и каждый вправе говорить о своих невзгодах. Вдруг ему показалось, что на лице Алекоса мелькнула насмешливая улыбка. Фанасис не отличался ни умом, ни широким кругозором. Но был очень чутким человеком. Он понял по взгляду друга, что тот пытается заглянуть ему в душу. Он опустил голову и почувствовав укоры совести, понял, что должен сказать что-нибудь в свое оправдание. К счастью, его зять, владелец мастерской на площади, где шили мужские рубашки, все уши ему прожужжал своими рассуждениями о сознательности рабочих.

– Знаешь, в чем загвоздка, Алекос? – продолжал Фанасис мягким, приятным голосом. – У большинства из них, будь то даже левые, побывавшие уже в ссылке, нет зрелого рабочего сознания. – Об этом сердито трубил «фабрикант» рубашек каждый раз, как подмастерье требовал, чтобы он правильно наклеивал марки ИКА [12]в трудовые книжки. – Они не понимают, что подохнут с голоду, если задушат меня, ничтожного, и я повешу замок на мастерскую, – закончил он, повторяя дословно фразу своего зятя, и облегченно вздохнул.

Алекос не пытался скрыть иронии. Наоборот, его улыбка становилась все более саркастической. Фанасис совсем растерялся. Он понимал, что жеваные и пережеванные слова зятя еще больше запутывают и без того сложную ситуацию. Зачем заводить такой разговор, и особенно в ту минуту, когда ему нужна вся его смелость, чтобы исповедаться прежнему товарищу?

Фанасис обеими руками схватился за голову. Он и сам не знал, зачем заговорил о своем мастере, но на сей раз это был крик его души.

– Вот куда мы скатились, – пробормотал он.

Беседу о трикотаже, машинах, кризисе мелких промышленников продолжать было не к чему. Они стали вспоминать свое прошлое, какие-то забытые подробности. Например, что у Фанасиса было два пистолета – один немецкий, другой английский. Или что Алекос – трудно поверить – ел лук в ту минуту, когда его ранило на баррикаде. Потом оба замолчали, не зная, о чем еще говорить; так обычно случается с людьми, которые давно не виделись: исчерпав общие воспоминания, издавна их связывающие, они смущенно замолкают.

Прояснившееся было лицо Фанасиса снова стало грустным. Он покачал головой и вздохнул.

– Ох, ошибки, ошибки, – произнес он.

– Они-то нас и погубили, – отозвался сухо Алекос.

Фанасис посмотрел на него с некоторым облегчением.

Разговор об ошибках постепенно сблизил их. Как те, кто в послевоенные годы вынужден был порвать всякую связь с революционным движением, они получали какое-то особое удовольствие, пережевывая одни и те же старые ошибки партийного руководства.

Алекос говорил с жаром. В его словах звучали высокомерие и напыщенность человека, уверенного в своей исключительной эрудиции. Он упоминал какие-то события, международные соглашения, пленумы, не замечая, что Фанасис с трудом следит за нитью его мысли. Наоборот, он старался еще больше напустить туману в свои рассуждения. Алекос наслаждался звуком собственного голоса, витиеватостью каждой фразы и ощущал удовлетворение, глядя на восторженно-растерянное лицо друга. Ему достаточно было того, что Фанасис время от времени одобрительно кивал головой. Но потом он понял, что приятель сбит с толку и не слышит уже ни слова.

– Что с тобой, Фанасис? – помолчав, спросил он.

Фанасис судорожно сжал в руке клещи, которые оказались на столе.

– Это ужасно, ужасно, – сказал он, сморщившись, словно от боли. – Я попал в такой переплет! Знаешь, Стефанос вышел из тюрьмы.

– Знаю, мне только что сказали. Да, я забыл спросить, как поживает Элени? Ну, Фанасис, и удивился же я, когда услышал, что ты женился на Элени.

– Женился, ты говоришь? Это-то и ужасно, – вздохнул он. – Как можно было жениться на ней? Как? Если тот не знал, что жена бросила его. Он ведь и сейчас ничего не знает. Что ты смотришь на меня с таким удивлением? Ох! Страшная история! В голове не укладывается. Сейчас я тебе расскажу, и ты все поймешь. Нет, нет, ничего но поймешь. Это не та история, в которой способен разобраться человек. Даже я, переживший страшные дни, ничего не понимаю. Кто виноват? Иногда я говорю себе: «Во всем виновата старуха». Ты помнишь мать Стефаноса? Она уже умерла. Но потом думаю: «Нет, не старуха виновата в том, что несчастная Элени попала туда, где я сейчас находится». Ах, как это ужасно, – повторил он опять, но сразу спохватился. Ведь его друг никакого представления не имел обо всей этой истории и вряд ли что-нибудь понял из его бессвязных слов, а значит, не сможет понять и его беды. – Я тебя, наверно, совсем сбил с толку, – добавил Фанасис – Я расскажу тебе все по порядку, как это случилось…