Пер Петтерсон - В Сибирь!

Из ближайшего дома вышла женщина с ведром в руке. Нас разделял только скалистый склон. На голове у нее было намотано полотенце узлом на лоб, и она шла ко мне. Я оборвала танец, закурила и стояла неподвижно. Она тоже заметила меня, подняла ведро, обхватила его как партнера, прошлась с ним тур танца по камням и засмеялась.

— Доброго утра! — крикнула она.

Я не ответила, но помахала ей сигаретой. Скоро она подошла так близко, что я увидела, что она вдвое старше меня.

— Красотища, правда? — сказала она, поводя вокруг свободной рукой.

— Да уж, — откликнулась я.

— И вчера, и ночью — ветер, снег да метель, а сегодня мир как новенький, — она рассмеялась. — Я прямо стихами заговорила. А ты вот тут танцуешь. Да уж да. У тебя больше нет? — Она кивнула на мою сигарету. Я вынула пачку, она поставила ведро. В нем были рыба и нож для разделки. Я бросила пачку на ту сторону полоски воды, отделявшей склон от причала, и она мастерски поймала ее, тогда я кинула следом спички. Она прикурила с одной, бросила коробок обратно, присела на корточки и загляделась на воду. На ней была вязаная кофта с разноцветным узором на плечах и резиновые сапоги на ногах.

— Мне здесь всегда нравилось. Во время войны мы отдали квартиру в городе сыну и перебрались сюда. У него ничего не было. Тогда все было проблемой. Да и сейчас трудно. Но теперь я уже не хочу обратно.

— Здесь хорошо, — сказала я.

— Вы датчанка, — заметила она.

— Да.

— Мы в какой-то момент удивлялись вам, но когда вы выступили, мало не показалось.

— 29 августа 1943 года, — сказала я.

— Верно. Лондон сказал. Уж как мы радовались! — И она улыбнулась мне.

— Я жду ребенка, — ответила я.

— Правда? Вот здорово. Дети — это чудо. По-моему, это лучшее время в жизни. Когда дети маленькие. Хотя старик мой может и не согласится со мной. Нашему старшему уже двадцать пять. — Она поднялась и бросила окурок в воду. Он зашипел, по воде пошли круги. Коричневый пенек, едва торчащий из воды, подхватило течение.

— Спасибо за сигарету, — поблагодарила она. — Очень кстати. Он ушел спозаранку рыбачить, вернулся с полным ведром и лег спать. Мол, займись, дорогая, не скучай. — Она засмеялась. — Привет мужу, передай ему поздравления и скажи, чтоб поберег свою женушку.

— Непременно, — пообещала я. — А этой дорогой я приду в город? — Я показала рукой на широкую дорогу в окантовке камней.

— Да, но очень не скоро.

Я только улыбнулась и помахала ей, а она помахала в ответ, наклонилась, взяла нож и схватила рыбину за жабры. Я снова прошла мимо магазина и пересекла площадку. Через полчаса ходьбы меня подобрала попутка, и когда я приехала в город, было еще утро.

На город наискось льется желтый свет; дымка растаяла, ясно, но тепло, будто ранняя весна с нераспустившимися листочками, а не осень. Когда я по Уеландсгате поднимаюсь на площадь Хьелланда, деревья стоят голые, и у них такой вид, будто они ждали кого-нибудь получше, чем я. Воздух прозрачный как стекло, и он увеличивает все мелкие подробности жизни: глаза мужчины, бегущего к остановке, улыбку девушки с детской коляской, белку высоко на дереве. Раньше этот город таким не был, таким чистым, таким новым, но мне он теперь ни для чего не нужен, и это меня не печалит.

Я иду ни быстро, ни медленно, во мне плещется легкость, и я с опозданием на час заявляюсь в кафе, где тетя Кари стоит за стойкой и смотрит на дверь. Она наклоняет голову набок и спрашивает без слов, но я не отвечаю, я напускаю на себя соответствующую таинственность и прошу:

— Можно я займу мойку на кухне?

Она кивает на дверь. Я запираюсь на кухне и тщательно мою всю себя, а выхожу в зал в белом переднике, завязанном на талии. Солнце бьет в окна. Их неплохо бы помыть. Я прямиком направляюсь к столику единственного завтракающего посетителя и спрашиваю его, сыт ли он и будет ли еще что-нибудь заказывать. Он поднимает голову и с улыбкой рассматривает меня. Мне он не знаком.

— Может статься, — говорит он и растягивает в улыбке губы, обнажая зубы Хэмфри Богарта, но у него жидкие волосы и сальная кожа.

— Что же именно? — спрашиваю я.

— Да не знаю. Может, вы подскажете?

— Нет, не подскажу, — отрубаю я, забираю у него чашку, тарелку, наполовину пустую пепельницу и вообще все со стола и ставлю это на поднос, не глядя на посетителя. Он чешет в затылке, но стол пуст, а я несу посуду на кухню. Я жду там пять минут, а когда выглядываю, его уже нет.

Остаток дня я брожу от стойки к столикам и обратно, я мету крошки, стряхиваю пыль с косяков и мечтаю почистить шторы, и тетя Кари говорит, что я действую гостям на нервы.

— Сделай милость, посиди пять минут, покури, — просит она, но я не могу. Я стою и смотрю в окно, но я никого не высматриваю.

— Похоже, тебя потянуло в странствия, — говорит тетя Кари.

Тем же вечером мы видим красное зарево над площадью Хьелланда. Раньше такого не бывало, но мы думаем, что это отблеск закатного солнца. Хотя вообще-то оно садится с другой стороны, и его видно в другие окна. Мы погружаемся в свои заботы, но тут появляются пожарные машины. Горит обувная фабрика Саломона. Мы выскакиваем на улицу. Со всех сторон прибывает народ, кто пешком, кто на велосипедах. Подъезжает автобус, открываются двери, пассажиры выскакивают и почти все бегут через площадь, чтобы быть вплотную к огню, но мы стоим у кафе.

— Сгорел как спичечный, — охает тетя. — Дай Бог все успели выбраться. Мы ж их всех знаем. Особенно одного, — добавляет она, глядя на меня. Я чувствую ее взгляд, но не оборачиваюсь.

— Может, он и не там, — говорю я.

— Откуда ты знаешь?

— Да так.

На площади совсем светло и странно тихо. Мы видим, как подъезжают машины, как между ними и пожарищем быстро и слаженно, словно в немом кино, снуют тени.

Никто не погиб. И даже не пострадал, но выгорел машинный зал, и пропало все оборудование, поэтому вплоть до реконструкции зала — а на это уйдет много времени — производство перевели на другой конец города. Никто из фабричных к нам больше не заходит. Далеко, есть кафе и поближе.

Дни идут, я проживаю их без счета. Я в ожидании. А оно быстротечно. Книг я теперь не читаю. Я работаю в кафе или сижу на стуле, листая журналы, или смотрю в окно. Мать больше не пишет. Если ты не пишешь, то и я не буду, начертала она в последнем послании и сдержала слово. Она железная. И я железная. Я тоже не пишу. Мне нечего ей сказать. Я катаюсь на машине с тетей Кари. По воскресеньям мы отправляемся в дальние путешествия, вооружившись картой и поставив между сиденьями корзину с провизией. У тети Кари есть разрешение на покупку бензина, потому что "ситроен" записан на кафе, значит, он служебный, и, хотя бензин чертовски дорог, тетя расплачивается за него не моргнув глазом. То мы едем в Лиросене под Драмменом и любуемся оттуда фьордом. То к ее знакомым на хутор подле Орнеса; бог весть откуда она знает их, но они радуются нашему приезду и угощают нас кексами. Там я захожу в хлев и прохожу вдоль ряда коров, окунаясь в исходящие от них волны тепла, я глажу их по спинам и говорю несколько только им внятных слов. Рано утром мы уезжаем к Бингфоссен в Сёрум. Почти всю дорогу я сплю. Тетя Кари останавливает машину у самого подвесного моста, и мы спускаемся к гладким камням поперек реки. Вода с разбега перекатывает через порог, и веер брызг оседает на пальто и волосах, а вдоль запруды громоздятся бревна, на конце каждого вырублена метка владельца. Гниющей древесиной пропахло вокруг все, мое пальто воняет несколько дней кряду. У реки холодно, но тетя Кари хочет кипятить кофе на костре, и я приношу из машины кофейник, хотя меня знобит и все еще клонит в сон, потом я пускаю в ход новые знания и разжигаю небольшой костер.