Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

Матушка обтёрла кончики пальцев о стену, вернулась к себе на кан и легла прямо в одежде. Перед глазами мелькали эпизоды из жизни немого. Вспомнив, как он в детстве, оседлав с братьями стену, воображал себя повелителем всех и вся, она не выдержала и рассмеялась. А Лайди во дворе всё мыла и мыла руки, залив весь двор мыльной пеной. После полудня из пристройки показался Пичуга, держась одной рукой за горло, а другой за ширинку. Он обнял продрогшую Лайди, она обхватила его за шею, и они глупо захихикали.

Немного погодя во двор семьи Шангуань в сопровождении секретаря райкома вошёл красногубый и белозубый коротышка офицер с подарком — большим тазом, завёрнутым в красную бумагу. На их неоднократное приветствие никто не ответил, и они прошли прямо в комнату матушки.

— Тётушка, — обратился к ней партсекретарь, — это командир артиллерийской батареи Сун, он пришёл выразить почтение товарищу Сунь Буяню.

— Почтенная тётушка, — смущённо начал Сун, — мне очень неудобно, но товарищ Сунь Буянь ранен в голову нашим тягачом.

— Что говоришь? — Матушка так и подскочила на кане.

— Наш тягач… Дорога скользкая… В общем, товарищу Сунь Буяню большую шишку на голове поставили… — заикаясь, проговорил Сун.

— Он вернулся домой, покричал, покричал и умер… — Матушка разрыдалась.

Испуганный офицер побледнел.

— Тётушка, тётушка… — лепетал он, чуть не плача. Мы затормозили, но дорога очень скользкая…

Когда для осмотра тела прибыл судмедэксперт, Лайди, уже аккуратно одетая, с узелком в руках, сказала матушке:

— Пойду я, мама, будь что будет. Не могу я на этих солдат вину перекладывать.

— Поговори с судейскими. Так уж исстари заведено: если женщина беременна, то сначала родит, а потом уж…

— Я понимаю. В жизни ничего ещё так ясно не понимала.

— Ребёнка твоего я подниму.

— Ничуть не сомневаюсь, мама.

Она вышла во двор и подошла к восточной пристройке:

— Не нужно никакого расследования, я его убила. Сначала «утюжком» ударила, а потом дверным засовом. Он Пичугу душил.

Во дворе появился Пичуга Хань со связкой мёртвых птиц в руках.

— В чём дело? — удивился он. — Подумаешь, окочурился этот хлам, полчеловека! А убил его я.

Лайди и Пичуге надели наручники и увели.

Пять месяцев спустя явилась женщина из полиции и передала матушке тощего, как больной котёнок, младенца, мальчика. Ещё она сказала, что Лайди расстреляют через день на рассвете и что семье разрешено забрать тело. Если не заберут, его отправят в анатомичку на вивисекцию. Она сообщила также, что Пичуга Хань осуждён на пожизненное заключение и вскоре его препроводят в Таримскую котловину, [158] Таримская котловина — чрезвычайно засушливая местность на крайнем западе Китая, в Синьцзянь-Уйгурском автономном районе. за десять тысяч ли отсюда. Перед отправкой семье разрешено свидание.

Цзиньтуна к тому времени уже исключили из школы за порчу саженцев, а Ша Цзаохуа выгнали из труппы маоцян и отправили домой за воровство.

— Надо забрать тело, — сказала матушка.

— Да ну, бабуля, не поедем, — махнула рукой Цзаохуа.

Но матушка покачала головой:

— За то, что она натворила, расстреливают, но на куски не режут.

Посмотреть на расстрел Шангуань Лайди собралось более десяти тысяч человек. Её привезли из тюрьмы к мосту Дуаньхуньцяо. [159] Дуаньхунь — букв. душа, покидающая тело. Вместе с ней был проходивший по тому же делу Пичуга. Чтобы они не разговаривали, им заткнули рот.

После казни Лайди прошло совсем немного времени, и семья Шангуань получила уведомление о смерти Пичуги Ханя. Когда его этапировали к месту заключения, он попытался бежать, попал под поезд, и его разрезало пополам.

Для освоения более десяти тысяч му болотистых земель всю молодёжь Даланя мобилизовали на работы в госхозе «Цзяолунхэ». При распределении на работу завканцелярией хозяйства спросил меня:

— А у тебя какая специальность? — Из-за голода в ушах звенело, и вопроса я не расслышал. Он чуть выпятил губы, обнажив прямо по центру коронку из нержавеющей стали, и сказал уже погромче: — Специальность какая, спрашиваю.

По пути сюда я видел свою учительницу Хо Лина, тащившую на коромысле полные вёдра навоза, и вспомнил, как она хвалила мои способности к русскому языку. Вот я и сказал:

— У меня хороший русский.

— Русский? — Завканцелярией хмыкнул, блеснув коронкой. — И насколько он у тебя хорош? Переводить Хрущёву и Микояну сможешь? А коммюнике китайско-советских переговоров перевести? У нас тут, дружок, те, кто учился в Советском Союзе, навоз таскают. Думаешь, твой русский лучше? — Дожидавшиеся распределения презрительно захихикали. — Я спрашиваю, дома, в своём хозяйстве, чем занимаешься? Что делаешь лучше всего?

— Дома коз пасу, у меня это лучше всего получается.

— Ну вот это специальность, — ухмыльнулся заведующий. — А от языков этих — русского, французского, английского, японского, итальянского — пользы никакой. — И нацарапал что-то на клочке бумаги. — Давай в животноводческую бригаду. Найди бригадира Ма, пусть подыщет тебе работу.

По дороге один из «старичков» рассказал, что полное имя бригадира Ма Жуйлянь, она жена заведующего хозяйством Ли Ду, громогласная первая леди. Когда я явился с запиской и скаткой постели за плечами, она проводила на племенной ферме невиданный эксперимент по перекрёстной гибридизации. Во дворе привязали самок в течке — корову, ослицу, овцу, свинью и крольчиху. Пятеро осеменаторов со случного пункта — двое мужчин и три женщины, — все в белоснежных халатах и масках, закрывающих нос и рот, в белых резиновых перчатках и с осеменителями в руках, стояли как бойцы перед штурмом. Стрижка у Ма Жуйлянь полумужская-полуженская, волосы жёсткие, как конская грива. Круглое краснощёкое лицо, узкие щёлочки глаз, мясистый красный нос, пухлые губы, короткая, толстая шея, тяжёлые груди, похожие на могильные холмики.

«Какая это, к чёрту, Ма Жуйлянь! — выругался про себя Цзиньтун. — Это же Шангуань Паньди. О семье Шангуань дурная слава идёт, вот и переменила имя. Стало быть, и Ли Ду не кто иной, как Лу Лижэнь, который раньше звался Цзян Лижэнем, а до этого ещё каким-нибудь Лижэнем. Видать, эта меняющая имена парочка тоже не в чести, раз их загнали на эти выселки». Пёстрая рубашка с короткими рукавами русского покроя, лёгкие чёрные штаны из валетина в подрагивающих, как застывшее соевое молоко, складках и высокие кеды. В толстых, как морковки, пальцах зажата сигарета, от неё вьётся синеватый дымок.

— Репортёр здесь? — осведомилась она, затянувшись.

— Здесь! — метнулся из-за коновязи и согнулся в поклоне доходяга очкарик средних лет. Колпачок с авторучки снят, блокнот раскрыт, готов в любой момент записывать.