Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

— Не твоё дело, кто я такая! Лютню верни!

— А вот вернуть её тебе не имею права, так что потрудись пройти с нами в правление.

— Это же грабёж среди бела дня! — возмутилась женщина. — Даже японские дьяволы себе такого не позволяли! — Но ганьбу уже припустил во всю прыть в правление коммуны — в усадьбу семьи Сыма. — Бандит, хулиган, клоп вонючий! — ругалась она, поневоле устремившись вдогонку.

У Цзиньтуна было предчувствие, что между этой женщиной и семьёй Шангуань тоже есть некая связь. Он стремительно перебрал в голове всех сестёр. Лайди умерла. Чжаоди тоже. Нет Линди и Цюди. И Няньди наверняка нет в живых, хотя мёртвой её никто не видел. Паньди стала Ма Жуйлянь, живая, но всё равно что умерла. Оставались лишь Сянди и Юйнюй. Зубы у этой женщины жёлтые, голова казалась тяжёлой, уголки большого рта пугающе опускались, когда она ругалась, а глаза загорались зелёным, как у кошки, защищающей своё потомство. Это могла быть лишь Сянди — четвёртая сестра, которая, продав себя, принесла семье Шангуань самую большую жертву. Но что же всё-таки спрятано в лютне?

Он пребывал в этих размышлениях, когда во двор торопливо вошла матушка — от неё остались кожа да кости. Со скрипом заперев за собой засов, она, шагая быстро и неестественно прямо, как бумажный человечек, прошла к пристройке. Он окликнул её, из глаз тут же хлынули слёзы, будто от обиды. Матушка вроде бы удивилась, но не сказала ни слова. Зажимая рот рукой, она подбежала к большому деревянному корыту с чистой водой, стоявшему под абрикосовым деревом, упала на колени и ухватилась руками за края. Вытянула шею, открыла рот, и её стало тошнить. В воду высыпалась целая горсть гороха. Передохнув, матушка подняла голову, взглянула на сына слезящимися глазами, что-то буркнула, но тут же ткнулась в корыто в новом приступе рвоты. Горох вместе с липким желудочным соком опускался на дно. Наконец рвота прекратилась, она опустила руки в воду, зачерпнула немного гороха и осмотрела. На лице у неё появилось довольное выражение. Только после этого она подошла к сыну, чтобы обнять его — долговязого, слабого.

— Что же ты ни разу не пришёл, сынок? Тут идти-то всего десять ли! — В её голосе прозвучал упрёк, но она тут же переключилась: — Вскоре после твоего ухода работу вот нашла. Коммуна стала молоть на мельнице семьи Сыма. Ветряную мельницу снесли и мелют вручную. Ду Вэньдоу помог устроиться. За день работы дают полцзиня сухого батата. Кабы не эта работа, не видать бы тебе ни матери, ни Попугая.

Так Цзиньтун наконец узнал, что сына Пичуги Ханя зовут Попугай. И сейчас он громко хныкал в своей корзинке.

— Иди покачай его, а я приготовлю поесть.

Горох из корыта матушка несколько раз промыла чистой водой и наполнила им чашку почти доверху.

— Вот как приходится поступать, сынок, не смейся… — сказала она в ответ на его удивлённый взгляд. — Много чего натворила в жизни, но ворую у людей впервые…

— Не надо ничего говорить, мама… — горестно сказал он, положив ей на плечо лохматую голову. — Разве это воровство… Такое вокруг творится, гораздо более стыдное…

Матушка достала из-под очага ступку для чеснока, растолкла горох, размешала с холодной водой и подала чашку Цзиньтуну:

— Поешь, сынок. Огня не зажигаю — боюсь, ганьбу сразу явятся разнюхивать. А тогда хлопот не оберёшься.

Он взял чашку обеими руками, а в горле першило от сдерживаемых слёз.

Обкусанной со всех сторон ложечкой матушка принялась кормить Попугая Ханя. Тот сидел на маленьком табурете и уплетал за обе щёки.

— Противно? — словно извиняясь, спросила матушка, глядя на сына.

— Нет, мама, что ты, — ответил Цзиньтун, роняя слёзы.

Он умял всё за несколько секунд, аж похрюкивал. Во рту чувствовался привкус крови — это кровь из матушкиного желудка и горла.

— Мам, как ты до такого додумалась? — спросил он, с грустью глядя на её уже седую, чуть трясущуюся голову.

— Поначалу в носок прятала, но на выходе обыскали, осрамили, как собаку. Тогда все стали этот горох есть. Вернулась однажды домой, меня и вырвано. Вырвало во дворе, шёл дождь, и я не стала убирать. Утром гляжу — остались кое-какие зёрнышки, а Попугай их подбирает и ест. И я проглотила несколько — вот и додумалась. Сначала палочками для еды рвоту вызывала, но запах… Теперь приспособилась: наклонишь голову — всё и вылетает. Не желудок, а сумка с едой.

Потом матушка расспрашивала, как он провёл год в агрохозяйстве и что с ним за это время приключилось. Он рассказал всё без утайки, в том числе и про то, что у него было с Цин Лунпин, про смерть Цюди, смерть Лу Лижэня и что Паньди сменила имя.

Матушка долго молчала. Когда она наконец заговорила, на востоке уже взошла луна, залив всё вокруг холодным светом.

— Ничего дурного ты не сделал, сынок. Душа той девицы по фамилии Лун обрела покой, и она теперь, почитай, из нашей семьи. Настанут лучшие времена, вернём её прах и прах седьмой сестры тоже.

Она уложила уже сонного Попугая на кан:

— Когда-то в семье Шангуань народу было как овец в овчарне, а теперь раз-два и обчёлся.

— Мама, а что восьмая сестрёнка? — задал наконец Цзиньтун мучавший его вопрос.

Матушка тяжело вздохнула и виновато глянула на него.

Юйнюй было за двадцать, но в душе она оставалась робкой, страшащейся всего маленькой девочкой. Жила съёжившись, как гусеница в коконе, и боясь доставить семье лишние неприятности.

Дождливыми летними вечерами она страдала, слыша, как во дворе выворачивает матушку. В небе грохотал гром, от порывов ветра шелестела листва, молнии прорезывали тьму, наполняя воздух запахом гари, но всё это не перекрывало ни звуков рвоты, ни резкой вони от извергнутого. От плеска падающих в воду горошин сердце трепетало. Так хотелось, чтобы эти звуки быстрее прекратились… И в то же время пусть бы они продолжались и продолжались. От запаха желудочного сока, смешанного с запахом крови, воротило, но она была благодарна за этот отвратительный запах. Когда матушка толкла свою добычу в ступке, Юйнюй казалось, что толкут её сердце. Матушка протягивала ей полную чашку, от которой пахло сырым горохом, а из невидящих глаз Юйнюй катились слёзы. Дивные губки подёргивались, и с каждой проглоченной ложкой поток слёз только усиливался. В душе накопилось столько слов благодарности матушке, но все они оставались невысказанными.

В прошлом году утром седьмого дня седьмого месяца, когда матушка собиралась на мельницу, Юйнюй вдруг протянула к ней бледные ручки:

— Какая ты, мама? Можно я тебя потрогаю?

— Глупышка моя, — вздохнула матушка. — Кругом вон что творится, а ты с этой ерундой… — Но подставила лицо и позволила ей погладить себя мягкими пальчиками. От них веяло леденящей сыростью. — Иди вымой руки, Юйнюй. В чане есть вода.