Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

Цзиньтун сунул ему банкноты обратно:

— Не могу я взять эти деньги, Попугай…

— По-вашему, мало, дядюшка? — смутился тот.

— Да нет, не в этом дело… — замялся Цзиньтун.

Попугай снова запихнул деньги в потную ладонь Цзиньтуна:

— Презираете, значит, своего никчёмного племянника?

— Да мне ли презирать кого! — вздохнул Цзиньтун. — Как ты не понимаешь, ты же намного лучше своего никуда не годного дядюшки…

— Другие не понимают, кто вы, дядюшка, а я понимаю, — возразил Попугай. В семье Шангуань все люди благородные, что называется тигры и леопарды, драконом рождённые и фениксом вскормленные. Жаль только, в хорошие времена им жить не довелось. Вы на себя только гляньте, дядюшка, — вылитый Чингисхан! И ваше время наступит. Возвращайтесь сперва к бабушке, проведите с ней несколько дней, а потом милости прошу ко мне в птицеводческий центр «Дунфан». Помните пословицу: «Вступая в битву, опираешься на родственников, да и в бою отец с сыном сражаются плечо к плечу!» Не смотрите, что Большой Золотой Зуб нынче правит бал. Он что заячий хвостик, больше не вырастет. Вот отдаст концы У Юньюй, этот заправила местный, тут Большому Зубу и конец.

Во фруктовой лавке Попугай купил гроздь бананов, дюжину апельсинов, положил в красный пластиковый мешок и вручил Цзиньтуну с просьбой передать бабушке. На большом бетонном мосту они расстались. Цзиньтун глянул на сверкающие воды реки, и в носу защипало. Он нашёл уединённое местечко, поставил рюкзак, спустился к воде и смыл с лица пыль и грязь. «Да, — согласился он в душе, — раз уж вернулся, надо собраться с духом и чего-то добиться — ради семьи Шангуань, ради матушки, ради себя самого».

Память привела туда, где раньше стоял их дом, на место, с которым связано столько романтических историй. Но глазам его предстала лишь строительная площадка и бульдозер, сносивший остатки невысокой стены, некогда окружавшей дом. Вспомнилось, как на крыше автобуса Попугай рассказывал, что от каждого из трёх уездов — Гаоми, Пинду и Цзяочжоу — отрезают часть и создают новую городскую территорию. Её центром должен стать Далань, который вскоре будет процветающим городом, а на месте дома семьи Шангуань будет возвышаться семиэтажная громада городской управы.

Улицы уже расширили, насыпали толстый слой гравия, по обочинам вырыли глубокие канавы, и теперь рабочие укладывали большие бетонные трубы. Церковь сровняли с землёй, на воротах усадьбы Сыма висела большая вывеска: «Фармацевтическая компания «Хуачан и K° Лтд»», а на месте, где была церковь, стояла пара старых грузовиков. В придорожной грязи валялись большие жёрнова с мельницы семьи Сыма, на месте самой мельницы возводили здание цилиндрической формы. Под урчание бетономешалок в едком дыму от кипящего в больших котлах битума он пробирался среди геодезистов и строительных рабочих — они стояли с бутылками пива в руках, и от них разило перегаром — и наконец вышел с огромной строительной площадки, в которую превратилась деревня, на тропинку к каменному мосту через Мошуйхэ.

Уже смеркалось, когда он перешёл на южный берег и, перевалив через дамбу, увидел величественную семиярусную пагоду. Над ней кружила стая белых голубей, под лучами заходящего солнца кирпичи просто пылали, а сухая солома между ними рассыпалась искрами. Струйка сизого дыма одиноко поднималась прямо вверх над соломенной хижиной перед ней. В полях висела тишина, и рёв техники на стройке слышался особенно отчётливо. Цзиньтуну казалось, что из головы всё будто выкачали, в уголки рта побежали обжигающие струйки слёз.

Сердце просто выпрыгивало из груди, когда он поднимался к этой священной пагоде. Уже издалека он увидел фигуру седовласой старушки. Она стояла перед пагодой, опираясь на старый зонтик как на посох, и всматривалась в его сторону. Ноги отяжелели, он еле переставлял их. Беспрестанно катились слёзы. Матушкины седые волосы тоже меняли цвет, как сухая солома на пагоде, и тоже словно пылали, разбрасывая искры. Со сдавленным воплем он бросился ей в ноги и уткнулся лицом в большие выступающие колени. Казалось, он погрузился в воду, глубоко-глубоко, на самое дно, где все звуки, краски и формы перестали существовать, остался лишь внезапно всплывший из глубин памяти запах грудного молока, который затмил все остальные ощущения.

По возвращении Цзиньтун сильно занемог. Поначалу это была лишь слабость в членах и ломота в костях, но потом его одолели рвота и понос. Выворачивало чем-то вроде гнилых рыбьих кишок с жутким запахом. На докторов со всего Гаоми матушка потратила сбережения, что копила не один десяток лет, собирая на продажу всяческое старьё. Но ни иглоукалывание, ни лекарства не помогали. В восьмом месяце он однажды взял матушку за руку:

— Тебе, мама, от меня одни страдания. Помру вот, и конец твоим мучениям…

— Не смей болтать такое, Цзиньтун! — вскричала Шангуань Лу, стиснув его руку. — Ты же взрослый! Я хоть и слепая на один глаз, но ещё вижу — жизнь наладится. Вон как солнышко светит, цветы благоухают! Вперёд надо стремиться, сынок… — Она старалась вложить в эти слова как можно больше силы, но на его костлявую руку катились горькие слёзы.

— Что толку от красивых слов, мама. Намедни видел её снова. Дырочку от пули пластырем залепила, а в руке — бумага фиолетовая. А на ней наши имена. Вот, говорит, свидетельство о браке выписала, жду теперь, когда мы с тобой станем мужем и женой.

— Доченька! — слёзно взмолилась матушка, глядя в пространство перед собой. — Доченька, смерть тебе печальная вышла, мама понимает, для мамы ты давно уже как родная. Цзиньтун из-за тебя, доченька, пятнадцать лет отсидел, долг перед тобой искупил, ты уж отпусти его, сделай милость. Тогда и мне, одинокой старухе, будет на кого опереться. Ты девушка благоразумная, знаешь, как испокон веков ведётся: у жизни и смерти дорожки разные, и каждый идёт своим путём. Ты уж пожалей его, доченька, я, слепая старуха, в ножки тебе кланяюсь…

Под матушкины молитвы в залитом светом окне Цзиньтуну привиделась нагая Лун Цинпин. Железные груди сплошь покрывала ржавчина. Она бесстыдно расставила ноги и произвела на свет целую груду кругленьких белых грибочков. Присмотревшись, он понял, что это не грибы, а связанные друг с другом дети, а эти гладенькие штуковины не что иное, как головы. На них, хоть и маленьких, всё было на месте: мягкий рыжеватый пушок на макушках, горбатые носики, голубые глазки, маленькие ушки, кожа — будто облезшая с вымоченных бобов кожура. Все хором звали его тоненькими, но удивительно звонкими голосками: «Папа! Папа!» В диком ужасе он закрыл глаза. Дети оторвались друг от друга, бегом ринулись на кан, забрались к нему на тело, на лицо, принялись дёргать за уши, лезть в ноздри и глаза, ползая по нему с криками «Папа!». Как он ни зажмуривался, в глазах стояла Лун Цинпин и со скрежетом счищала ржавчину с грудей. Уставив на него полный печали и гнева взгляд, она продолжала безостановочно орудовать наждаком, пока груди не засияли леденящим металлическим блеском, как новенькие, будто только что выточенные на токарном станке. Этот блеск собирался на сосках в лучи холодного света, пронзавшие сердце. Он вскрикнул и потерял сознание.