Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

— Чтоб я сдох, барышня, ни стыда у меня, ни совести! Умоляю, не плачьте, женский плач меня просто убивает. Только не плачьте, а завтра хотите в полицейский участок доставить — пожалуйста! Или хоть сейчас надавайте семью девять — шестьдесят три оплеухи, тоже пожалуйста. Могу встать на колени и отбить семью девять — шестьдесят три поклона, тоже пожалуйста. От вашего плача я чувствую себя безмерно виноватым… Прошу вас, успокойтесь…

Он принялся неуклюже вытирать подставленное — этакая пичужка — лицо платком. «Давай, давай, Шангуань Цзиньтун, действуй по Сунь-цзы, [235] Сунь-цзы — автор древнекитайского военного трактата «Искусство войны». раз уж ты такой невезучий, раз у тебя на уме только еда, как у поросёнка, и ты забываешь, что тебя могут ещё и зарезать. Обхаживай её, только чтоб ушла, а потом сходишь в храм, отобьёшь поклоны бодхисатве и воскуришь благовония в благодарность. Правитель небесный, не хватало только угодить в колонию ещё на пятнадцать лет!»

Вытерев ей лицо, он стал уговаривать её выпить кофе. Поднёс в обеих руках, думая про себя: «Дотронулся до твоих титек, так ты сразу бабушкой мне стала, а я тебе внуком. Какое тут, к чертям собачьим, «Овладел грудью — овладел женщиной»! «Ещё не овладел грудью, а уже в руках женщины» — вот как надо. И никуда не денешься».

— Попейте, ну попейте же, умоляю, милая.

Она бросила на него игривый, на тысячу ладов кокетливый взгляд, и сердце словно пронзила тысяча стрел, оставивших тысячу отверстий, в которых завелась тысяча червячков. Опершись на него, словно у неё от рыданий кружилась голова, она оттопырила губы и сделала глоток. «Ну наконец-то, выплакалась». И он передал ей чашку с кофе. Держа чашку обеими руками, она, словно зарёванная трёхлетняя девочка, продолжала хлюпать носом. «Слишком наигранно», — мелькнуло в голове у Цзиньтуна, за плечами которого было пятнадцать лет в лагере и три года в психбольнице, и при этой мысли его прямо зло разобрало. «Сама же бросилась ко мне в объятия, сама стала целовать в губы! Я, конечно, дал маху, что потрогал грудь. Но ведь я управляющий салоном женского белья, каждый день имею дело с грудями, каких только грудей не натрогался! Да, для меня это профессиональная необходимость, и ничего предосудительного в этом нет».

— Барышня, уже поздно, вам пора! — И он взял плащ, чтобы накинуть ей на плечи.

Её рот искривился, чашка с кофе скатилась на пол. Кто знал, что она может разыграть настоящее представление? Актрисой в труппу маоцян — вот куда бы её послать. Она снова зашлась в плаче, как грудной ребёнок, причём голосила всё громче и громче. В этот тихий дождливый вечер, когда лишь изредка проезжала машина какого-нибудь полуночника, она верещала так, будто хотела, чтобы её услышал весь город. В душе Цзиньтуна забушевало пламя гнева, но он сдерживался, и наружу не выскочила ни одна искорка. На столе как раз случились две бомбочки-шоколадки в золотой фольге. Он торопливо развернул одну и запихнул ей в рот этот чёрный-пречёрный сладкий шарик, приговаривая сквозь стиснутые зубы:

— Барышня, милая, ну не надо плакать, съешьте лучше конфетку…

Конфету она выплюнула, и шоколадный шарик покатился по полу, как яйцо навозного жука, замарав шерстяной ковёр. И продолжала реветь. Он лихорадочно развернул и сунул ей в рот вторую. Она, конечно, не собиралась послушно съесть её и снова попыталась выплюнуть, но он зажал ей рот. Размахнувшись, она хотела ударить его, но Цзиньтун пригнулся, и его лицо оказалось на уровне голубого бюстгальтера и белой волнующейся груди. Гнев в душе резко сменился жалостью, от которой он тут же растаял и бестолково обнял ледяные плечи. Последовали поцелуйчики и тому подобное, и вязкая шоколадная масса слепила их губы. Стало ясно, что, пока не рассветёт, избавиться от этой женщины не удастся. К тому же они обнимались и целовались, да и чувства стати глубже, и ответственность возросла.

— Я действительно так противна тебе? — проговорила она сквозь слёзы.

— Нет-нет, я сам себе противен, — поспешил заверить её Цзиньтун. — Тебе, милая, меня не понять: я и в тюрьме сидел, и в психушке побывал. Любую женщину со мной ждут одни несчастья. Не хочу доставлять тебе неприятности…

— Не надо ничего говорить, — выдохнула она и снова принялась всхлипывать, закрыв лицо руками. — Я понимаю, я тебе не пара… Но я люблю тебя, давно уже тайно люблю… Мне ничего не надо… Умоляю, позволь лишь побыть с тобой немного, и всё. И я буду счастлива… довольна…

И как была полуголая, направилась к выходу. У двери задержалась на миг и вышла.

Глубоко тронутый, Цзиньтун честил себя на все лады: «Ну и презренный же ты тип! Как ты мог так плохо думать о человеке, как мог взять и выдворить такую чистую душой женщину, вдову, пережившую столько несчастий! Что в тебе особенного? Разве заслуживает любви старый хрыч, как ты, в пятьдесят с лишком? Что ты за тварь холоднокровная, чисто змея какая или лягушка! И ты отпустишь её одну в ночи под ледяным дождём, чтобы она промокла и заболела? А если здоровье у неё уже не вынесет такого? Да и небезопасно сейчас, хулиганья полно. Нарвётся на них в таком виде, что тогда?»

Выскочив в коридор, он настиг её там, всю в слезах, обнял и повёл обратно. Она покорно обхватила его за шею. Унюхав запах жирных волос, он снова пожалел о содеянном. Но заставил себя уложить её на свою кровать.

— Я твоя, — пролепетала она, глядя на него глазами агнца. — Всё, что у меня есть, — твоё.

Одним движением она сбросила бюстгальтер. Груди так близко друг от друга. «Нельзя, — одёрнул себя Цзиньтун, — ни в коем случае!» Но она уже запихнула торчащую грудь ему в рот.

— Бедняжка, — с облегчением вздохнула она, гладя его по голове.

В душе Цзиньтуна всё переворачивалось, когда он ставил отпечаток пальца в книге регистрации браков. Но он всё же поставил его, хоть и понимал, что не любит эту женщину, даже ненавидит. Во-первых, он не знал, сколько ей лет, во-вторых, понятия не имел, как её зовут. В-третьих, ему было неизвестно её происхождение. И только выйдя из загса, он спросил:

— Зовут-то тебя как?

Она раскрыла красную книжечку свидетельства о браке, и её губы искривились в злобной гримасе:

— Посмотри как следует, здесь всё написано.

«Ван Иньчжи и Шангуань Цзиньтун по собственному желанию регистрируют брак в соответствии с Законом КНР о браке…»

— Ван Цзиньчжи кем тебе приходится?

— Он мой отец.

В глазах у него потемнело. «Это надо же быть таким редкостным болваном, чтобы самому взойти на разбойничий корабль! Заключить брак — пара пустяков, а вот расторгнуть — дело непростое. Теперь я больше чем уверен — за всем стоит Ван Цзиньчжи, Единорог проклятый. Сыма Лян заставил его замолчать, вот он и удумал такой коварный ход, чтобы, как в боевиках ушу, отыграться на мне. Сыма Лян, Сыма Лян, где ты?»