Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

Все двадцать восемь бойцов Ша Юэляна ехали на одинаковых чёрных ослах из уезда Улянь, холмистого края на юге провинции. Большеголовые, мощные, крепконогие, эти ослы уступали лошадям в резвости, но необычайная выносливость позволяла им делать большие переходы. Выбирал Ша Юэлян из восьмисот с лишним голов — молодых, полных сил, некастрированных, горластых. Отряд чёрным струящимся потоком растянулся по дороге, окутанной молочно-белой дымкой; бока животных блестели на солнце. Когда показались разрушенная колокольня и сторожевая вышка, Ша Юэлян натянул поводья и остановился. Шедшие следом ослы продолжали упрямо напирать. Обернувшись и окинув взглядом бойцов, Ша Юэлян приказал всем спешиться, умыться самим и помыть ослов. С серьёзным выражением на худом смуглом лице он сурово отчитывал нерадивых. Содержанию в чистоте лица и шеи, мытью животных он придавал большое значение.

— Сейчас, — заявил он, — когда антияпонские партизанские отряды возникают повсюду, как грибы после дождя, наш отряд должен своим внешним видом превзойти все другие, чтобы в конечном счёте занять всю территорию дунбэйского Гаоми. Авторитет в глазах и сердцах простого народа можно завоевать, когда следишь за тем, что говоришь и делаешь.

После его зажигательных речей сознательность бойцов резко повысилась. Они скинули куртки, развесили на камышах, забрели на мелководье и принялись мыться, плескаясь и брызгаясь. Свежебритые головы сверкали на солнце. Ша Юэлян достал из ранца кусок мыла, разрезал его и роздал бойцам с наказом помыться как следует, чтобы ни пылинки не осталось. Сам тоже зашёл в реку и, склонившись к воде плечом, на котором красовался огромный багровый шрам, принялся оттирать шею от грязи. Отряд мылся, а чёрные ослы занимались каждый своим делом: кто с безразличным видом жевал листья камыша, кто щипал гаолян, кто покусывал зад соседа, кто стоял в глубокой задумчивости, вызволяя из потайного кожаного мешочка колотушку во всю длину и постукивая ею себя по брюху.

Между тем матушка вырвалась из объятий Мюррея:

— Ребёнка задавишь, ослина этакий!

Тот обнажил в извиняющейся улыбке ровный ряд белоснежных зубов. Протянул к нам красную ручищу, потом вторую. Я засунул в рот палец и загукал. Восьмая сестрёнка лежала как деревянная кукла, не издавая ни звука и не шевелясь. Она была слепая от рождения.

— Смотри, тебе улыбается, — сказала матушка, поддерживая меня рукой. Я очутился в больших влажных лапах пастора, его лицо склонилось надо мной: рыжие волосы на голове, светлая поросль на подбородке, большой крючковатый, как у ястреба, нос и светящиеся состраданием голубые глаза. Тут спину мне пронзила резкая боль, я, раскрыв рот, высвободил палец и разревелся. Слёзы полились ручьём, потому что боль проникала до костей. Влажные губы пару раз коснулись моего лба — я чувствовал, что они трясутся, — и изо рта резко пахнуло луком и вонючим козьим молоком.

Пастор сконфуженно вернул меня матушке:

— Напугал, что ли? Точно, напугал.

Матушка подала ему восьмую сестрёнку, взяла меня и стала похлопывать и баюкать, приговаривая:

— Не плачь, не плачь. Ты не знаешь, кто это? Ты его боишься? Не надо бояться, он хороший, он твой родной… твой родной крёстный…

Колющая боль в спине не проходила, я уже изорался до хрипоты. Матушка расстегнула кофту и сунула мне в рот сосок. Я ухватился за него, как утопающий за соломинку, и стал отчаянно сосать. У хлынувшего в горло молока был привкус травы. Боль не проходила, я выпустил сосок и снова раскричался. Вконец расстроенный Мюррей отбежал в угол, сорвал какую-то травинку и стал крутить её у меня перед глазами. Бесполезно — я продолжал орать. Он снова метнулся к стене, поднатужившись, сорвал большущий, как луна, подсолнух с золотисто-жёлтыми лепестками и стал вертеть его прямо перед моим лицом. Запах подсолнуха меня привлёк. Пока пастор метался туда-сюда, восьмая сестрёнка у него на руках знай себе мирно посапывала.

— Смотри-ка, сокровище моё, какую луну сорвал тебе крёстный, — приговаривала матушка.

Я протянул к луне ручонку, но спину опять пронзила боль, и я снова зашёлся в крике.

— Что за напасть такая! — Губы матушки побелели, лицо покрылось испариной.

— Посмотри, может колет что? — предположил Мюррей.

С его помощью матушка сняла с меня специально пошитый на сто дней после рождения костюмчик из красной ткани и обнаружила оставшуюся в складках одежды иглу. Там, где она воткнулась мне в спину, всё было в крови. Вытащив иглу, матушка отбросила её в сторону.

— Бедный ребёнок… — причитала она. — Убить меня мало! Убить! — И размахнувшись, с силой ударила себя по щеке, потом ещё раз. Два звонких шлепка. Мюррей остановил её руку, подойдя сзади, и обнял нас обоих. Его влажные губы покрывали поцелуями матушкины щёки, уши, волосы.

— Ты здесь ни при чём, — тихо увещевал он. — Это я виноват, я…

Он утешал её с такой нежностью, что матушка успокоилась. Она уселась на порог комнатушки и дала мне грудь. Сладкое молоко заполнило горло, и боль стала понемногу проходить. Держа во рту сосок, я вцепился ручонками в одну грудь и, дрыгая ножкой, оборонял другую. Матушка рукой прижала мою ножку, но стоило ей отпустить руку, как ножка тут же снова взлетела вверх.

— Вроде всё проверила, когда одевала, — с сомнением в голосе произнесла она. — Как там могла иголка оказаться?! Верно, эта дрянь старая подстроила! Терпеть не может всех женщин в семье!

— А она знает?.. Я имею в виду, про нас…

— Сказала я. Уж она не отставала, натерпелась я от неё! Ведьма старая, как только земля её носит!

Мюррей подал матушке восьмую сестрёнку:

— Покорми и её тоже. Оба они — дар Божий, разве можно быть такой пристрастной!

Принимая сестрёнку, матушка покраснела, но как только собралась дать ей грудь, я тут же лягнул сестру в живот. Сестра заплакала.

— Видал? — хмыкнула матушка. — Развоевался, негодник маленький. Дай ей немного козьего.

Покормив сестру, Мюррей уложил её на кан. Та не плакала и не ворочалась — просто чудо, а не ребёнок.

Пастор разглядывал светлый пушок у меня на голове, и в глазах у него мелькнуло удивление. Заметив его пристальный взгляд, матушка вскинула голову:

— Что смотришь? Чужие мы тебе, что ли?

— Не в этом дело, — покачал головой Мюррей с какой-то глуповатой улыбкой. — Аппетит у этого паршивца просто волчий.

Матушка покосилась на него и кокетливо проворчала:

— А тебе это никого не напоминает?

Мюррей расплылся в ещё более дурацкой улыбке:

— Ты меня, что ли, имеешь в виду? Какой я, интересно, был маленьким? — Он мысленно вернулся к детским годам, прошедшим за многие тысячи миль отсюда, взгляд у него затуманился, как у кролика, и из глаз выкатились две слезинки.