Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

В розовых лучах раннего утра поплыл унылый звон. После первого удара колокола, вслед ещё за одним криком о скором появлении японских дьяволов, у Шангуань Лу отошли воды. Вместе с запахом козлятины волнами наплывал то густой, то едва уловимый аромат цветков софоры. Перед глазами с удивительной чёткостью мелькнула рощица, где она в прошлом году предавалась любви с пастором Мюрреем, но из этих воспоминаний её вырвала свекровь, которая вбежала в комнату с высоко поднятыми, заляпанными кровью руками. Ужас какой-то: казалось, от них сыплются зеленоватые искорки.

— Не родила ещё? — услышала она громкий голос и чуть ли не со стыдом мотнула головой.

Голова свекрови подрагивала в ярком солнечном свете, и Шангуань Лу с удивлением заметила у неё в волосах седину.

— А я думала, уже.

Свекровь потянулась к её животу — большие костяшки пальцев, крепкие ногти, жёсткая кожа, вся будто в мозолях, даже на внешней стороне ладоней, — и страх только усилился. Хотелось отстраниться от этих привычных к железу, а сейчас перепачканных ослиной кровью рук, но сил не было. Руки бесцеремонно надавили на живот, от чего даже сердце перестало биться и по всему телу прокатилась волна ледяного холода. Не сдержавшись, Шангуань Лу несколько раз вскрикнула — не от боли, а от страха. Руки грубо ощупывали её, давили на живот, а под конец свекровь и вовсе хлопнула по нему пару раз, как по арбузу, будто расстроившись, что купила неспелый.

Наконец руки оставили её в покое и повисли в солнечном свете — тяжёлые, неудовлетворённые. Сама свекровь легко плыла перед глазами большой тенью, и только эти руки — реальные, могучие, — казалось, могли делать всё что угодно и с кем угодно. Её голос донёсся откуда-то издалека, словно из глубокого пруда, вместе с запахом ила и пузырями раков:

— …Зрелая дыня сама падает, как время придёт… Ничто её не остановит… Потерпи чуток, о-хо-хо… Неужто не боишься, что люди засмеют, неужто не страшно, что и твои дочки драгоценные будут потешаться над тобой?..

Одна из этих гадких рук снова опустилась на её торчащий живот и стала постукивать по нему: послышались глухие звуки, словно от отсыревшего барабана из козлиной кожи.

— Ну и неженки пошли нынче бабы! Я когда муженька твоего рожала, ещё и подошвы для тапок прошивала…

Наконец постукивание прекратилось, и рука убралась в тень смутным абрисом звериной лапы. Голос свекрови мерцал в полумраке, и волна за волной накатывался аромат софоры.

— Гляжу я на этот живот — ведь какой огромный, и знаки на нём особые, должен быть мальчик. Вот будет удача и для тебя, и для меня, для всей семьи Шангуань. Бодхисатва, яви присутствие своё! Правитель небесный, оборони! Ведь без сына ты всю жизнь как рабыня, а с сыном сразу хозяйкой станешь. Веришь ли в то, что говорю? Веришь или не веришь — дело твоё, вообще-то ты и ни при чём…

— Верю, матушка, верю! — преданно поддакнула Шангуань Лу.

В это время её взгляд упал на тёмные потёки на противоположной стене, и душа исполнилась невыразимых страданий. Она вспомнила, как три года назад, когда она родила седьмую дочку, Цюди, её муж, Шангуань Шоуси, так рассвирепел, что запустил в неё деревянным вальком и разбил голову, отсюда и потёки крови на стене.

Свекровь принесла и поставила рядом с роженицей неглубокую корзинку. Теперь её слова полыхали яркими языками пламени, отбрасывая красивые отблески:

— Повторяй за мной: «Ребёнок у меня в животе — бесценный сын», — говори быстрей!

В корзинке сверху нелущеный арахис. Лицо свекрови исполнено доброты, произносила она эти слова очень торжественно — этакая наполовину небожительница, наполовину любящая родительница, — и тронутая до слёз Шангуань Лу, всхлипывая, проговорила:

— У меня в животе — бесценный сын, я ношу сыночка… моего сыночка…

Свекровь сунула горсть орешков ей в руку и велела повторять: «Хуашэн, [13] Хуашэн — арахис. хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь». Шангуань Лу взяла орешки, благодарно бормоча за свекровью: «Хуашэн, хуашэн, хуа-хуашэн, есть мужское, есть женское, гармония ян и инь».

Шангуань Люй опустила голову, и слёзы ручьём полились у неё из глаз:

— Явись, бодхисатва, спаси и сохрани, правитель небесный, да снизойдёт премногое благословение на семью Шангуань! Лущи орешки и жди своего часа, мать Лайди, а у нас чёрная ослица должна принести мулёнка, он у неё первый, так что оставаться с тобой не могу.

— Ступайте, ступайте быстрее, матушка, — проговорила растроганная невестка. — Господи, спаси чёрную ослицу семьи нашей, дай ей благополучно разрешиться от бремени…

Шангуань Люй вздохнула и, пошатываясь, вышла из дома.

В пристройке горела закопчённая лампа, заправленная соевым маслом. Она стояла на каменном жёрнове, и тусклый язычок пламени беспокойно метался, пуская завитки чёрного дыма. Запах горелого масла смешивался с вонью ослиного навоза и мочи — дышать было нечем. Рядом с жёрновом стояло позеленевшее каменное корыто для ослов. Между жёрновом и корытом и лежала ослица семьи Шангуань.

Вошедшая Шангуань Люй могла различить лишь огонёк лампы.

— Кого родила-то? — донёсся из темноты обеспокоенный голос Шангуань Фулу.

Урождённая Люй скривила губы в сторону мужа и ничего не ответила. Она прошла мимо лежащей на земле ослицы и стоящего рядом с ней на коленях Шангуань Шоуси, который массировал ей живот, и в сердцах сорвала с окошка чёрную бумагу. И тут же яркие солнечные лучи высветили полстены золотыми ромбами. Потом она подошла к лампе и задула её. Запах горелого масла быстро пересилил зловоние. Тёмное лоснящееся личико Шоуси засияло золотистым блеском, маленькие чёрные глазки загорелись, как два пылающих уголька. Робко глянув на мать, он тихо проговорил:

— Матушка, бежать надо. Из Фушэнтана все убежали уже, скоро японцы здесь будут…

Люй бросила на него взгляд, в котором читалось: «Эх, был бы ты мужиком!», — поэтому он отвёл глаза и опустил вспотевшее лицо.

— Кто тебе сказал про японцев? — зло вскинулась она на сына.

— Да вот хозяин Фушэнтана всё стреляет да голосит… — пробормотал Шоуси, утирая пот. На руку ему налипли ослиные волоски; по сравнению с большой, мясистой ладонью матери она казалась маленькой, тонкой. Губы у него перестали трястись, как у ребёнка, ищущего грудь, он поднял голову и, прислушиваясь, насторожил изящные ушки:

— Матушка, батюшка, слышите?

В пристройку неторопливо вплывал хриплый голос Сыма Тина:

— Почтенные отцы и матери, дядья и тётки, зятья и невестки, братья и сёстры! Бегите, спасайтесь, переждите напасть в пустошах к юго-востоку, в посевах ячменя! Японцы скоро будут здесь — весть эта верная, никакие не выдумки. Земляки, не медлите ни минуты, бегите, плюньте на эти свои развалюхи-дома! Пока вы живы, и горы зелены; коли есть люди, то и мир не закончится. Бегите, земляки, пока не поздно…