Маргарет Лоренс - Каменный ангел

— Не волнуйся за Марвина, — я говорю резко, бросая слова, словно карты на стол. — Уж его-то ничто не способно огорчить, даже то, что случилось с его родным братом.

Лицо Дорис на моих глазах становится совсем незнакомым.

— О Господи, — ее крик напоминает звук жестяной дудки. — Ему шестьдесят четыре года, и у него язва желудка. Вы не знаете, от чего язвы появляются?

— Полагаю, от меня. Ты это хотела сказать? Ну конечно, надо же на кого-то свалить вину. Что ж, я не возражаю. От меня так от меня.

— Давайте не будем об этом. Толку-то. Простите меня — ну все, мир? Простите меня и все. А сейчас посидите спокойно. Скоро пойдем ужинать.

Я совсем обессилела и рада сменить тему. Не буду уподобляться сварливым старухам, не доставлю ей такого счастья. Сделаю ответное усилие и буду сговорчивой.

— Тина придет на ужин? — Вполне безопасный вопрос. Мы обе так любим девочку, и это единственная тема, по которой у нас всегда полное согласие.

Дорис смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто предвещая наступление момента истины. Затем отводит взгляд.

— Тина уехала. Уж месяц как на Востоке работает.

Конечно. Ну конечно. Мне так стыдно, что я даже не могу взглянуть ей в глаза.

— Да-да. Из головы выскочило, уж не знаю как.

Дорис идет на кухню, и я слышу, как она жалуется Марвину. Она даже не пытается говорить тише.

— Теперь мы забыли, что Тина уехала…

Как я умудрилась сохранить хороший слух? Иногда мне хочется, чтобы он притупился, чтобы все голоса слились в моих ушах в единый гул, где не разобрать слов. Правда, и это была бы пытка — все время гадать, что про меня говорят.

— Надо с ней объясниться, — говорит Марвин. — Приятного мало, а что делать.

Затем, к моему ужасу, его голос, такой низкий и спокойный, вдруг становится пронзительным и растерянными.

— Что я скажу ей, Дорис? Как ее убедить? Дорис не отвечает ему. Она лишь снова и снова повторяет любимое словечко всех матерей:

— Ну ладно, ладно.

Мое сердце, того гляди, выпрыгнет из груди. Я даже не знаю, что именно так пугает меня. Марвин появляется в гостиной.

— Как самочувствие, мама?

— Хорошо. Все хорошо, спасибо.

Вежливый ответ на все случаи жизни, хоть бы ты даже дух испускал. Но сейчас он помогает мне уйти от разговора с сыном, что бы ни было у него на уме.

— Марвин, я оставила сигареты наверху. Будь добр, сходи за ними.

— Он очень устал, — говорит появившаяся в дверях Дорис. — Я сама.

— Все нормально, — говорит Марвин. — Не так уж я и устал. Сам схожу.

Они мешкают в дверях, пытаясь разобраться, кто из них идет наверх.

— Знала бы, что это так хлопотно, — холодно произношу я, — никогда бы не стала просить.

— О Господи, опять двадцать пять, — говорит Марвин и, тяжело ступая, уходит.

— Кашлять-то ночами как плохо стали, — корит меня Дорис. — Ох, не доведут до добра эти ваши сигареты.

— Учитывая мой возраст, я, пожалуй, рискну.

Она мрачно смотрит на меня. Ужин проходит спокойно. Я ем с удовольствием. У меня почти всегда отменный аппетит. Я всю жизнь была уверена, что с человеком не может случиться ничего плохого, если он хорошо ест. Дорис запекла в духовке говядину, и мне достались кусочки из середины — она знает, что я люблю слегка недопеченное мясо розовато— коричневого оттенка. Подливка у нее получается чудесная — что есть, то есть. Никаких комков, и всегда ровного коричневого цвета. На десерт — персиковый пирог. Я съедаю два куска. Корочка у него слегка толще, чем у моих пирогов, и не такая воздушная, но все равно вкусно.

— Мы тут в кино хотели сходить, — говорит Дорис за чашкой кофе. — Я попросила соседку зайти, вдруг вам помощь понадобится. Вы не против?

Я напрягаюсь.

— Ты считаешь, мне нужна няня, как ребенку?

— Да разве ж в этом дело? — быстро говорит Дорис. — Вдруг вы упадете, или, не дай Бог, приступ с желчным пузырем случится, как в прошлом месяце? Джилл — очень милая девушка, она вам не помешает. Посидит, посмотрит телевизор — вдруг вы…

— Нет! — Я перехожу на крик, а глаза мои превращаются в горячие источники, из глубин которых поднимается пар возмущения. — Не потерплю! Ни за что!

— Погоди, мама, ну послушай же… — вмешивается Марвин. — Пока Тина была здесь, мы и не звали никаких соседок, но сейчас тебя одну не оставишь.

— Ничего и слушать не хочу, останусь одна и точка. Вам все равно наплевать на меня.

Но я совсем не это хотела сказать. Как же так выходит, что рот мой говорит сам по себе, словно слова сочатся из какой-то невидимой раны?

— Вчера ты забыла потушить сигарету, — бесстрастно говорит Марвин, — а она на пол упала. Хорошо, я увидел.

Вот теперь мне нечего сказать. По его лицу я вижу, что это правда. Мы все могли сгореть в своих постелях.

— Как Тина уехала, мы уже месяц никуда не ходим, — говорит Дорис. — Может, конечно, вы и не заметили.

Не заметила. Почему они молчали? Почему надо сначала создать проблему, а потом винить в ней меня?

— Если я для вас обуза, я прощу прощения, — говорю я в ярости и раскаянии. — Прощу прошения, если я…

— Прекрати, — говорит Марвин. — Никуда мы не пойдем. Дорис, позвони Джилл и скажи, пусть не приходит.

— Марвин, не отменяйте все из-за меня. Пожалуйста. — Теперь, когда поезд ушел, я говорю от души.

— Ерунда, — говорит он. — Забудь, Бога ради. Не выношу этих разборок.

Я ухожу к себе в комнату, не зная, победа это или поражение.

Я сижу в своем кресле — оно уже старое, но еще крепкое. Таких больше и не делают. Сейчас в моде шаткие креслица с зубочистками вместо ножек, и никогда у них нет такого мягкого изгиба на спинке — специально для поясницы. Мое кресло — большое, тяжелое и пухлое, как я. Велюр сливового оттенка поизносился на подлокотниках, но цвет еще не потерял насыщенности.

Я люблю свою комнату и в последние годы все чаще прячусь здесь от всех. Тут все мои фотографии. Дорис не желает их видеть в других комнатах. Да и я не хочу, чтобы на них глазели чужие люди вроде друзей Дорис и мистера Троя. Вот я в возрасте девяти лет — серьезный ребенок с большими глазами и длинными прямыми волосами. Вот отец со своими усами-перьями: холодно, вызывающе смотрит в объектив — мол, только попробуй плохо меня заснять. Вот Марвин в день, когда он пошел в школу — в матросском костюме, с ничего не выражающим взглядом. Он ненавидел этот темно-синий костюм с красным якорем на воротничке, потому что почти все мальчишки в его классе носили простые детские комбинезоны. Вскоре я оставила попытки одеть его прилично и тоже разрешила ему носить комбинезон. Да и денег на хорошую одежду у нас все равно не было. Дочери Брэма отдавали мне комбинезоны, из которых уже выросли их дети. Как ни противно принимать подачки, отказываться было неразумно, ведь эти вещи можно было носить еще долго. А вот и Джон, его первая фотография: изящный, худощавый мальчик трех лет, а рядом белая клетка с крапивником, которого я для него поймала.