Маргарет Лоренс - Каменный ангел

— А вот и скажешь, — говорит она, чуть отступая и оценивая меня с расстояния. — Я бы сказала, не симпатичной, а интересной. У вас очень яркие черты. Такая красота не портится. Вы и сейчас очень интересная.

Я прекрасно понимаю, что она мне льстит, но мне все равно приятно. Какая приветливая девочка. Мне кажется, это именно приветливость, а не жалость.

— Спасибо на добром слове. Вы хорошая. И счастливая, потому что молодая.

Зачем я это сказала? Никогда не говорила первое, что приходит в голову. Совсем разболталась.

— Пожалуй, — она улыбается, но уже по-другому, напряженно. — А может, это вам везет, а не мне?

— Мне? И в чем же, скажите на милость?

— Ну… — мнется она, — вы целую жизнь прожили. Ее уже не изменишь.

— Вот уж сомнительное счастье, — сухо говорю я, но она меня не понимает, конечно. Так мило общались, и на тебе — все испорчено. Какая-то тревога проглядывает в ее глазах, только я не пойму, откуда она. Что ее беспокоит? Что вообще может беспокоить такую молодую и привлекательную девушку, с ее-то здоровьем и образованием, которое всегда обеспечит ее работой? Я думаю об этом и в то же время понимаю, насколько глупы мои рассуждения. Поколения меняются, беды остаются.

— Отдыхайте, — говорит она. — Я еще попозже загляну, проверю.

Но вот на меня опускается длинная ночь, а она не идет. Голосов нет. Ни одной живой души. Я засыпаю и просыпаюсь, засыпаю и просыпаюсь, и вскоре я уже не знаю: то ли я сплю и мне снится, что я бодрствую, то ли бодрствую, воображая, что сплю.

Полы холодные, а тапочки куда-то подевались. Хорошо хоть Дорис убрала коврик, что лежал у кровати. Одни проблемы от него были. На нем решительно невозможно не поскользнуться. Я дышу медленно-медленно, и каждый вздох приносит боль. Как странно. Раньше дышалось так легко, так незаметно. Дверь открыта, дальше — свет. Если я до него доберусь, там со мной заговорят. Услышу ли я голос, который так хочу услышать?

Почему он молчит? Мог бы хоть что-нибудь сказать. Одного слова ему, что ли, жалко? Агарь. Он один звал меня по имени. Ничего ему не стоит заговорить. Не так уж и много я прошу.

— Миссис Шипли…

Встревоженный голос, девичий. А мне, разбуженному лунатику, остается лишь стоять, не двигаясь — внезапный окрик словно парализует меня. Затем меня хватают под руку.

— Все хорошо, миссис Шипли. Все в порядке. Пойдемте со мной.

Так. Значит, вот я где? Я разгуливаю по палате, и девочка перепугалась, она ведь за меня отвечает. Она ведет меня к кровати. Потом делает что-то непонятное.

— Это как жилет ночной. Ничего страшного. Чтоб вы не навредили сами себе. Для вашего же блага.

На ощупь — грубая льняная ткань. Она просовывает в нее мои руки и туго привязывает ремень к кровати. Я пытаюсь высвободиться и понимаю, что связана, как куриная тушка.

— Я не потерплю этого. Даже не думайте. Нельзя так со мной. Это жестоко…

Медсестра говорит тихо, как будто стыдясь содеянного:

— Простите меня. Но вы же можете упасть, понимаете, и тогда…

— Что я, по-вашему, сумасшедшая, чтобы меня в смирительную рубаху наряжать?

— Ну что вы, конечно, нет. Просто вы можете получить травму, вот и все. Пожалуйста…

В ее голосе отчаяние. Если подумать, что еще ей остается? Не сидеть же со мной всю ночь.

— У меня нет выбора, — говорит она. — Не сердитесь.

У нее нет выбора. Это правда. Она не виновата. Даже я это понимаю.

— Хорошо, — я почти не слышу своего голоса, зато слышу ее легкий вздох.

— Простите меня, — беспомощно повторяет она, напрасно извиняясь — быть может, от имени Бога, который никогда не просит прощения. Приходит мой черед виниться:

— От меня столько хлопот…

— Да что вы. Все нормально. Сейчас сделаю вам укол. Вам полегчает, сразу заснете.

Что удивительно, несмотря на полотняные путы, я и правда засыпаю.

Проснувшись, я вижу, что на второй койке кто-то сидит. Читает журнал, ну или делает вид, что читает. Иногда подвывает, кладя руку на живот. Ей лет шестнадцать на вид, и у нее острые скулы и кожа оливкового оттенка. Она нерешительно поглядывает на меня темными узковатыми глазами. Прямые волосы, черные, густые и блестящие. Дочь Поднебесной, как я бы сказала раньше.

— Доброе утро, — не знаю, правильно ли я делаю, но она, кажется, рада. Она опускает журнал и улыбается мне. Лучше сказать, усмехается — в общем, изображает дерзкую, нагловатую ухмылку, что вся без исключения современная молодежь считает улыбкой.

— Здрасьте, — говорит она. — Вы миссис Шипли. Я прочитала. Меня зовут Сандра Вонг.

Она говорит в точности как Тина. Явно родилась в этой стране.

— Очень приятно.

Нелепая формальность, обращенная к этому ребенку, — это плод моей внезапной уверенности: передо мной потомок одной из женщин с крохотными ножками, что мистер Оутли незаконно привез на своем опасном судне с двойным дном во времена, когда азиатские жены были не в почете. Кто знает, может, не купи ее бабушка билет на пароход, у меня бы не было моего дома. Любопытная мысль. Мистер Оутли однажды показал мне туфельку. Она была не больше детской, а принадлежала взрослой женщине. Шелковый верх, расшитый изумрудными и золотыми нитями, подошва лодочкой из бечевки и гипса — наверное, ходили на них, как на миниатюрных качалках. Ничего этого я не говорю. Для нее это была бы история древнего мира.

— Мне аппендикс будут вырезать, — говорит она. — Уже скоро. Срочная операция. Ночью вообще плохо было. Сама напугалась и мать напугала. А вам аппендикс вырезали? Это больно?

— Вырезали много лет назад, — говорю я, хоть мне не то что аппендикс, даже гланды не удаляли. — Пустячная операция.

— Да? — говорит она. — Точно? Мне пока операций не делали. Когда в первый раз, так и не знаешь, чего ждать.

— Ты не волнуйся, — успокаиваю ее я. — Сейчас такие операции как орехи щелкают. Оглянуться не успеешь, и уже как новенькая.

— Думаете? А я вот не знаю. Ночью аж жутко стало. Не хочу я эту анестезию.

— Нашла чего бояться. Немножко неприятно потом будет, и все дела.

— Да? Честно?

— Честное слово.

— Наверно, вы знаете, что говорите, — предполагает она. — Поди, штук сто операций перенесли.

Я чуть не заливаюсь смехом. Но она обидится, потому я сдерживаюсь.

— С чего ты так решила?

— Ну… Я в смысле, что вы это… не девочка уже…

— С этим не поспоришь. Но операций у меня было совсем немного. Наверное, мне везло.

— Это точно. Маме вон в позапрошлом году матку удалили.

В ее возрасте я не знала, ни что такое матка, ни как ее можно удалить.

— Вот как. Это плохо.

— Да уж. Та еще процедурка. Тут, знаете, дело даже не в самой операции, а в эмоциональных проблемах после нее.

— Да что ты?

— Угу, — с видом знатока говорит она. — Несколько месяцев мать на взводе была. Все никак не могла смириться, что детей больше не будет. Уж не знаю, куда ей еще детей. Пятеро уже есть. Я вторая.