Франц Фюман - Избранное

— Порядочный или непорядочный, какое нам дело до старикана, Сами! Но вот еврейки, ребята, испанские еврейки, — это, я вам доложу, нечто! — давая понять, что — редчайший случай! — пользующийся широкой популярностью рассказчик готов поделиться с аудиторией одним из своих знаменитых воспоминаний — смесь ужасающей непристойности со зверской жестокостью, — которые пользовались у солдат неизменным успехом; в этих рассказах вой истребителей и бомбардировщиков сливался с душераздирающими криками мавров и звероподобными стонами расстреливаемой, оскверняемой и удовлетворенно содрогающейся плоти, и под отравляющим дыханием его слов клетка, вместе с жадно сгрудившимися плечо к плечу слушателями, растворилась в зеленой и тугой, клубящейся пузырями, пахнущей каштанами и шафраном темно-зеленой тине, сливаясь с пышущей, буйно разметавшейся, мясистой зеленью роскошной растительности, — пока кто-то не рванул решетчатую дверь и на пороге не возник фельдфебель, а тогда старший по казарме А. вскочил и заорал: «Смирно!» — и за ним вскочили все, вновь обретая контуры и тел а и резко выделяясь в своем сером сукне на фоне агав и широколистых лавровых кустов, они стояли вытянувшись во фрунт, как ни в чем не бывало, и взгляд фельдфебеля злобно впился в обер-ефрейтора З.

Между тем дождь как неожиданно хлынул, так неожиданно и перестал, хляби небесные истощились, облака, превратившиеся в пустые шланги и баллоны, начисто смело с неба, и яркое полуденное солнце выпаривало из каменистой почвы туман, который, словно поднимаясь из недр земли, постепенно окутывал белым маревом парк и лагерь. Как только фельдфебель взыскательно осмотрел уложенные ранцы, не найдя ни малейшего повода придраться, в том числе и к шинели и ранцу обер-ефрейтора, которого он невзлюбил с первой же минуты и с которым не прочь был свести счеты, оба приятеля вышли из калитки и, покуривая, прохаживались неторопливо позади палаток, и снова молодой П., всего лишь несколько минут назад потерпевший фиаско, вернулся к прежнему разговору, чтобы изложить пришедший ему в голову новый вариант, в надежде что он внесет в их спор окончательную ясность.

— Отвлечемся от евреев и большевиков, — сказал он, — займемся греческими бандитами или хотя бы их частью, ведь они же не сплошь коммунисты, есть среди них и националистские группы, которые даже иногда взаимодействуют с нами. Греки одной с нами крови, тут не придерешься! Конечно, немало примешалось у них всякой мути, тут тебе и левантинцы, и турки, и сербы, и негры — всего не перечесть. Но ведь они храбро сражались и, честно говоря, задали нам жару, в их крови чувствуется здоровое ядро. Их, верно, обманули, околпачили, ввели в заблуждение, подбили к мятежу, как это было в свое время с многими нашими соплеменниками в Германии. Наверняка там, в горах, имеются и такие, кто считает, что бьется за правое дело, и кому просто невдомек, что он сражается не на той стороне фронта. Разве не так?

Обер-ефрейтор, перекатывавший во рту сигарету, глубоко затянулся и, выдохнув носом дым, уронил: «Конечно!» — однако же сопроводив это словцо оговоркой в виде легкого покачивания головой, означавшего, что, конечно, исключения бывают и кто-то из партизан может оказаться субъективно честным человеком, но уж с Эдипом-то его нельзя равнять, на что П. с нескрываемым вызовом ответил:

— А почему бы и нет? — И на сей раз он был так уверен в своей правоте, что короткую паузу, которую З., как всегда, выдержал перед очередной репликой, счел за признание им своего поражения и, заранее торжествуя, со строптивой мятежностью повторил: — А почему бы и нет?

— Да хотя бы потому, — ответил З. в раздумье, — что бандиты в любом случае всего лишь орудие, тогда как Эдип — творческая личность.

— Это как сказать, — отпарировал П. — Эдип тоже был орудием, но только орудием в руках бога.

— Гм-м, — протянул З. и смерил своего юного друга насмешливым взглядом, который не сулил тому ничего хорошего, потом зажмурился, вынул изо рта сигарету и стал обстоятельно сдувать пепел с тлеющего кончика, а затем, облизав губы и слегка отворотясь и глядя вниз, словно речь идет о чем-то маловажном, сказал: — Да, но в таком случае старик Сами Финкельштейн может быть объявлен самим златокудрым Аполлоном. До сих пор он был всего лишь Эдип. Ты что-то зарываешься, ты, право, зарываешься, мой друг! — И он разразился звонким смехом.

П. растерянно на него уставился.

— Как ты не понимаешь, — смилостивился наконец З., — ведь все эти бандиты, вместе взятые, орудие самого сатаны, что, кстати, относится и к Сами Финкельштейну. Если же ты эту банду — целиком, или частично, или хотя бы даже одного из них — приравниваешь к Эдипу, то уж сионских мудрецов возведешь, пожалуй, в сан божества! — И он снова затрясся от смеха, а его смущенный противник поспешил сделать хорошую мину при плохой игре: после минутной растерянности он присоединился к смеху З.

Он заливался смехом, заходился от смеха и тряс головой, всячески давая понять ужимками и жестами, что все эти бредни он гонит прочь.

— Мне определенно вредно думать, — молвил он, успокоившись. — Предоставим это лошадям. Давай похороним старого фиванца и не будем больше тревожить его прах! — И он опять преувеличенно громко расхохотался и предложил приятелю по такому случаю основательно промочить горло, запить пережитый страх, — у него во фляге, купленной у маркитанта, еще найдется винцо. З. не стал отказываться, и они не спеша побрели в свою клетку. Но, сделав несколько шагов. П., который внезапно притих после своего припадка смеха, вдруг остановился и спросил, закрыв глаза, словно стараясь вызвать перед собой какое-то видение:

— Случалось ли тебе над этим задуматься?

— Над чем? — спросил З.

— Почему, собственно, так много людей против нас?

По всему видно было, что вопрос этот не явился для З. неожиданностью. Ничем не выразив удивления, он тоже замедлил шаг, сделал две-три затяжки, чуть ли не почувствовал, как сигарета зашипела у него на губах, сплюнул, бросил окурок наземь и растер его носком сапога, а потом произнес очень серьезно, с какой-то даже горечью:

— Да, верно, почему столько людей против нас?

— Я этого не понимаю, — горячо подхватил П., — ну просто никак не возьму в толк! Ведь мы же за них воюем, за греков, болгар и сербов, за французов, англичан и американцев, да и за тех же русских, если на то пошло! Мы защищаем их, мы обороняем их свободу, их культуру, их жизнь, самое их существование против красной чумы; мы кровь свою отдаем, борясь за независимость Европы, терпим холод и голод, валяемся в сырости и грязи, а чем они платят нам за это? Стреляют в нас из засады, минируют дороги, взрывают мосты, поджигают наши бараки. Но почему же, почему, почему? Ну ладно, мы вели против них войну, но уж теперь-то, когда большевизм стучится во врата Европы, им надо бы с нами объединиться, всем, всем, — им надо бы спуститься с гор и, подняв оружие, сказать: «Ведите нас вперед против нашего истинного врага, мы следуем за вами!» С нами должны бы маршировать тысячи легионов, весь мир должен стать под наши знамена священной войны! Все нации должны бы выступить против нашествия этих адских сил, а они вместо того нападают на нас с тылу и стреляют в нас. Но почему же? Я этого не в силах понять! — П. был так взволнован, что у друга пропала охота над ним подшучивать.