Дмитрий Липскеров - Мясо снегиря (гептамерон)

Она была прозрачна, словно была не из плоти и крови. Волосы подобраны, крохотная родинка на великолепной шее… Она молчала, совсем не слушая, о чем говорят мужчины. Ее полная высокая грудь дышала молодостью, а синие глаза смотрели на мир сентиментально и романтически грустно…

Мой друг представил меня. Седовласый мужчина оказался его дядей, а, следовательно, она — двоюродной сестрой.

Я чувствовал себя, как чувствовал бы себя Данко, которому кардиохирурги вставили обратно сердце. Да плевать, что я раздолбай, плевать вообще на актерскую профессию, когда передо мною сидело самое великое Божественное чудо — Женщина…

Мы выпили немножко, я не отводил от нее взгляда, в ее грустные глаза входила моя душа, а ее душа встречала.

А потом я вышел из-за стола и перешел в маленькую комнатку, перпендикулярную обеденной, где уселся на топчан. Так получилось, что я наблюдал только ее, сидящую с края, остальные персонажи были сокрыты стеной. Я продолжал плавать в морях ее глаз, она не возражала, а потом я неожиданно для самого себя мотнул головой, мол, иди сюда!.. Замер от ужаса и собственной наглости…

Она поднялась из-за стола, прошлась по комнате, разглядывая фотографии, а потом, будто невзначай, шагнула ко мне…

Господи, как мы целовались!.. Боже, я никогда не мог предположить, сколько волшебного нектара в женских устах сокрыто, сколь множество сил спрятано в дерзком язычке, нежности в зубках, вдруг укусивших меня за мочку уха…

Сознание отключилось…

А потом она вдруг поднялась с топчана и сказала:

— Да, папа!

Видимо, седовласый ее окликнул. Она вернулась в обеденную.

— Пора, дочка! Нам еще билеты покупать!

Обмирая от ужаса предстоящей потери, я узнал, что родственники моего друга проживают в Новосибирске и сегодня в ночь уезжают домой…

Мои глаза были наполнены слезами. Душа сжалась, когда мы вежливо прощались с гостями. За несостоявшимся счастьем закрылась дверь…

Дьявол так часто шутит — поманит сладким, а конфетка ядовита…

— Выпьем? — предложил скрипач, когда двери парадного грохнули.

Я выпил стакан, сказал другу «извини» и почти бросился на улицу, подставив лицо холодному ветру.

Где я шлялся до ночи, одному Богу известно.

Холодный и несчастный, я поднимался по лестнице к квартире моего друга лишь с одним желанием — напиться до потери сознания.

Я грубо толкнул дверь плечом, так что косяк хрустнул и… вновь ослеп…

Она сидела за столом, все на том же месте, только вот мой друг был мертвецки пьян, и косматая башка его лежала мертвой на столе.

— Я завтра, самолетом! — пояснила она и опустила глаза.

Господи! Более в жизни я не испытывал такого крайнего счастья, такой великой любви!

Мы любили друг друга без всякого стеснения, как будто прожили вместе долго, я беззастенчиво узнавал ее, она открывалась. Мы шептали что-то невнятное и жаркое… Все было сделано нами друг для друга, все подарено и все дары приняты. Я заснул на ее мокром горячем животе, и не случалось более счастливого прихода в сон, чем в ту ночь…

Когда я проснулся, ее не было… Подумал, что в ванной, улыбнулся радостно…

Вместо нее из туалета вышел мой друг и сообщил, что она два часа как уехала…

— Уже летит, наверное!

Много раз в жизни у меня возникало желание отыскать ее, ведь это было так просто. Но, видимо, Господь уберег меня от розысков, оставив ее самым лучшим моим воспоминанием в жизни, самой большой любовью, не подпорченной ссорами и мучительным расставанием.

Чем дольше я жил, тем больше убеждался в правильности Божьего промысла. Она, чье имя я не знал, или забыл, чье имя было совсем не важно. Она стала тем великим женским примером, эталоном, которым я всю жизнь мерил других женщин…

Вероятно, поэтому я прожил жизнь несчастливым.

Странная луна над песками. Огромная, бледная, ледяная. Кажется, что и не настоящая вовсе. И вообще, все у них там, в арабских странах, странно. И воздух сладкий, как будто арабы и занимаются только тем, что восточные сладости пекут… А потом беркут, словно истребитель, пикирует на фоне луны…

Они спали в разных постелях. Он ложился рано, а она любила поваляться, поглядывая в телевизор, только раз в полчаса глоточек шампанского, а потом пузырьки из носика лопаются… Чуть наклоня к плечу голову, лаская пепельными прядями свое плечо, она перелистывала тонкими пальчиками журнал не про что и была счастлива.

В своей спальне он представлял ее именно такой, праздной и томной, и за то любил. Казалось, что она специально принимала такие удивительные геометрические позы лежа, что ему непременно хотелось ее рисовать. Художником он не был, а потому просто любил нежно, сначала прядку убирал с плечика, затем сережку трогал на ушке… Когда понимал, что она более не перелистывает глянцы, что она замерла, вслушиваясь в арабскую ночь, он чуть заметно прикасался к ее шее губами. Он ждал, когда тело вздрогнет, когда по пряной коже побегут мурашки, и тело вздрагивало, и мурашки бежали, словно шампанского пузырьки…

Он не был художником, но геометрию ее тела разбирал со знанием дела, как коллекционер часов свой любимый механизм. Вот и заводное колесико ее груди. Сначала мягко-плавное, податливое под пальцами, затем вызывающе торчащее.

У него был большой мясистый нос, и она любила тереться о него своим, простым нижегородским, с тремя веснушками. В эти секунды он почти умирал…

Она умела быть любимой и возводила это дело почти в великий театр.

Когда наступал миг ее полета к бледной арабской луне, он не мог оторвать взгляда от ее лица. Он был на тысячу арабских сказок уверен, что такой откровенной красоты не наблюдало ни одно многоопытное мужское око. Казалось, она вот-вот запоет райской птицей, и она действительно открывала пересохший красный рот и рождала райский стон.

От него, от этого призыва к любви, и он не выдерживал, ревел медведем. Но гораздо короче, чем ее стон, был тот рев…

А потом они лежали, прилипнув друг к другу, как вантус к раковине, и дышали коротко, наполняя легкие испаряющейся страстью. Их спины освещала огромная арабская луна.

Он уже спал, когда она вошла. Включил торшер.

Она стояла бледная, почему-то совсем голая, держа ладони внизу живота. Сквозь тонкие пальцы чуть сочилась кровь.

Он все понял, и у него так сжалось сердце, что, казалось, оно выкатится горошиной через ухо.

Неестественно раскрытые от ужаса глаза не моргали, она не плакала, просто повторяла: «Прости, прости!»

Она была совсем недолго беременна, и они оба хотели его, который сейчас так предательски удирал от них…

Он не знал, за что ее прощать, а потому сам вдруг стал плакать, капать на ковер, при этом теребя большой мясистый нос…