Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана

Я вдруг проснулся, во всяком случае мне почудилось, что я проснулся. Я стоял в парадном и наблюдал оттуда, как какая-то женщина в отрепьях, с голыми руками и ртом, похожим на зияющую дыру, бежала вверх по лестнице. Я сжимал в руках что-то матерчатое и влажное. Подняв сверток над головой, я размахнулся и зашвырнул его подальше, а потом начал судорожно искать выход из пещеры, спотыкаясь о свои спущенные брюки, болтавшиеся на щиколотках. Мама, почему мне никогда не покупают новых брюк? Почему я всегда ношу сползающие обноски?

— Вся из сливок и сахара, мой мальчик, — грохотал голос моего отца где-то над ухом. — Что я тебе говорил? Если она помылась, то лучше русской женщины не найти. Ну так, как ты на это смотришь?

— Папа…

— Мы отправлялись обычно ночью, — продолжал грохотать он. — Сперва обычно как следует надирались… Снег лежал повсюду — чистые сливки… Мы точно знали, в двери каких домов стучаться… Aufmachen!.. [59] Открывайте! (нем.) Часто они сидели, уже наполовину раздетые, возле печки, словно специально нас ждали, настоящие феи, в то время как за окном трещал тридцатиградусный мороз… Был еще у нас…

— Папа…

— Был еще у нас в батальоне один прибалтийский немец, — не унимался он. — Красивый паренек. Мы его прозвали Казанова. Он тщательно записывал все свои победы. И возраст куколки, и цвет ее волос, и объем груди, бедер… Я иной раз задаю себе вопрос, а жив ли он сейчас? И если да, то где живет? И что произошло с теми его записками? Интересно было бы почитать! Руки у него были все в наколках, разные там мечи и русалки… Через пару лет, когда я плавал на корабле, я встретил однажды в баре в Монтевидео толстую тетку, всю в татуировках. Когда она была еще молодой, она…

— Па-паааа!!!

— Но я никогда никого не убивал, сынок, — назойливо звучал у меня в ушах голос. — Ты мне не веришь? Мне никто не верит! Когда я заявил об этом в суде, надо мной стали потешаться. Ты представляешь? Мое заявление встретили насмешками. Два года я был солдатом госпиталя: постоянно кровь, каждый день горы трупов в замерзших сгустках крови. Порой, если привозили новых раненых с фронта, я по сорок часов не спал.

Те, что были еще живы, кричали, все без исключения звали маму. «Мама!» — вопили солдаты. — «Мама!» — я слышал это каждый день, этот пронзительный крик, эти стонущие вопли. «Мама…! Мама!»

— Па-паааа!!!

В ушах у меня зазвенело — такой звук возникает, когда бьют по металлу, словно я сидел в пустой канистре из-под масла, по которой колотили палками. Вдруг тонкий как игла луч света заставил меня разомкнуть ресницы, и в этот момент я наконец осознал, куда попал. Свернувшись, как зародыш, в комочек, я лежал на дранке, устилавшей пол камеры, рядом с протекающим канализационным отверстием. Через равные промежутки времени оно извергало новую порцию нечистот. Первой моей мыслью было: ну вот, за мной пришли. Ведь в этой стране исчезли миллионы людей, растворились без следа в черных чернилах смерти. И ни один петух не прокукарекал! Да-да, обитатели полдеров, за мной пришли. Но почему? Из-за моего отца? Может быть, они приняли меня за него? Не исключено! Но я ведь родился уже после войны. Или я ошибаюсь? Я уже не помню… Эва, где ты? Почему ты не хочешь мне помочь…? Как же мне холодно… Да выключите наконец этот свет и прекратите стучать! Эва? Папа? Мама…?

— Неправильно, не угадал… — раздался бодрый голос по-нидерландски — и в камеру плавучей льдиной вполз неоновый свет. — Божечки, что они с вами сделали? Поверить невозможно. Слушайте, да это просто невероятно, какой здесь запах! Я подам протест от имени Гааги. Господин Либман, вставайте. Это я, Леопард Дефламинк. Ваш консул. Я пришел вас освободить. От имени… Что называется, от имени нидерландского народа.

В резиденции, в помещении для гостей, я смог наконец побриться и принять душ. Меня ждала стопка пушистых махровых полотенец, нижнее белье, сорочка, галстук и серый костюм, который пришелся мне как раз впору. Я ненавижу галстуки, они сжимают шею словно удавка, но этот я тем не менее начал на себе завязывать, бездумно глядя в окно на сахарные головы на реке Неве.

Едва вступив в коридор с картинами на стенах и хрустальными люстрами на потолке, я ощутил витающий в воздухе аромат свежемолотого «Дауве Эгбертс». [60] Douwe Egberts (нид.) — известная марка кофе, переработанного в Голландии. Этот щекочущий ноздри запах навел на меня легкую ностальгию.

Ностальгию по чему? По Северному морю? По Хаарлему? По кому или по чему, если вдуматься, я мог скучать? По своей матери? За свою жизнь, полную слез, самопожертвования, молчаливого страдания и каторжного труда, она была пожалована перед лицом Господа статусом растения. Еще я мог бы посетить могилу Эвы, да, это можно. Моего отца и Мирочку кремировали и их прах развеяли в дюнах. О, Мирочка, мое сокровище, где ты сейчас? «Когда я вырасту, я стану принцессой, да, папа? Ведь правда?» «Конечно, золотце, конечно…»

— Вы только посмотрите, — возликовал Дефламинк (как только я переступил порог его кабинета, меня сразу же прошиб пот). — Как могут преобразить человека костюм и галстук!

Консул в небрежной позе сидел за письменным столом, обитом зеленым сукном; на нем стояла лампа под зеленым стеклянным абажуром. На стене за спиной у консула висела фотография нашей королевской четы. Государыня и принц, оба смотрели на меня с улыбкой. И тут, люди добрые — как я сразу не заметил? — в уголке в полумраке, положив ногу на ногу, пристроился тщедушный человечек в ярко-красном пиджаке — он прихлебывал из чашки кофе. Он смотрел на меня водянистыми глазами. Поставив чашку на столик, он встал и представился по-английски мистером Смирновым. Из левого уха у него свисала нитка с шариком из пористого каучука.

— Вы уже сейчас зададите мистеру Либману свой вопрос? — спросил консул. Русский отрицательно покачал головой, уселся и снова поднес к губам чашку с кофе.

— Вы попали в серьезную переделку, — произнес консул, качая головой. — Я уже… дайте-ка сосчитать, двадцать один год на дипломатической службе, но никогда еще мне не приходилось сталкиваться с подобной темной историей. Как вы себя чувствуете?

Язык отказывался мне повиноваться. Небо пересохло и стало резиновым. Я хотел сказать, что чувствую себя скверно, что ровным счетом ничего не понимаю и хочу позвонить Ире, той женщине, которая меня…

— Вы пока предпочитаете молчать, — сказал Дефламинк, мизинцем стряхивая пепел сигары с лацкана своего клетчатого пиджака. — С юридической точки зрения, впрочем, это ваше право. Выпейте вначале спокойно ваш кофе. Ну, и как вам его вкус?

Он рассказал, что выписывает зерна специально из Голландии и это, видите ли, большая морока.