Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

В тот вечер, когда Элизабет впервые выступала в «Эскадрилье», Реми находился в Люксембурге на записи своего телеспектакля. Он сделал вид, что его это ужасно удручает, Элизабет выражала еще большее неудовольствие, но в глубине души оба были довольны, что обстоятельства избавили их от необходимости вместе бороться со страхом, охватившим в последние дни Элизабет. Дельбек был против излишней шумихи. «Десятка приятелей будет достаточно, чтобы обеспечить успех…». Их оказалось еще меньше: Колетт, чета Шабеев, Боржет и Жозе-Кло, а в последнюю минуту к ним присоединился Жерлье, который придумал бог знает какую отговорку или поручение (это в такой-то поздний час?), чтобы прийти «без своей Жоржетты», лучась тихой радостью молодых отцов.

Жос несколько дней искал кого-нибудь, кто бы согласился провести полночи на улице Шез, чтобы постеречь Зюльму. Его заранее страшило собственное трусливое бегство и полный упрека взгляд собаки. Поскольку Элизабет отправилась в последний раз на консультацию к польке — она не была уверена в своих двух танго, которые теперь пела в похоронном стиле «Падре Гаффы», — Жос пошел, чтобы встретить ее на улице Жофруа — Ланье, и увидел, как Бьянка несется вниз по огромной лестнице. Утро вернуло ей весь блеск молодости, которая в тот вечер, когда они ужинали у Колетт, показалась Жосу несколько поблекшей. «У тебя такой вид, будто ты убежала от волка», — сказал он ей.

— Я убежала от своего дедушки, а это уже кое-что! (Она умела уйти от ответа…) — А ты кто такая?

Вопрос этот был обращен к Зюльме. Та вытянулась во весь рост, готовясь положить свои лапы на плечи Бьянки. Между этими двумя молодыми особами произошел настолько убедительный обмен чувствами, что Жос осмелился попросить Бьянку пожертвовать одним вечером. «Можешь привести своего закадычного», — добавил он и тут же пожалел, что не сумел найти формулы поэлегантнее. «Разумеется», — пробормотала Бьянка без улыбки.

Она пришла, около девяти часов, пришла одна и сразу набросилась на шоколадные конфеты, которые Жос купил специально для нее.

— Какая ты все-таки молодчина, что носишь платья, — сказал он.

— Я люблю только платья, только шелк и драгоценности, только лимузины и духи… Видите, какую судьбу я себе готовлю.

Улегшись на диван, Зюльма с одинаковым обожанием поглядывала на девушку и на шоколад. Жос ушел успокоенный. Через четверть часа он уже был на площади Пантеона. Он чувствовал, что ему не хватает поводка в руке. Он увидел, как маневрирует машина четы Шабеев, нечто серого цвета, причем настолько тяжелое, что Максим припарковал ее с трудом, совсем не так непринужденно, как ему хотелось бы. Он нашел место на углу улицы Ульм, настоящее место, которое он и занял со всеми предосторожностями под бдительным оком Жоса. Он хлопнул дверцей и смиренно заблокировал замки. Патрисия изображала искушенность: «Ты часто бываешь у толстяка?» — спросила она у Жоса.

Оркестр сеньора Гаффы унес его далеко от столика, за которым сгрудились друзья Элизабет, так далеко и придал ему такой отсутствующий вид, что никто не обратил внимания, когда он, воспользовавшись бурей аплодисментов, поднялся и толкнулся в одну из дверей. Он углубился в плохо освещенный коридор и там остановился. Его глаза блестели от слез. Удастся ли ему теперь когда-нибудь опять научиться испытывать волнение, не задыхаясь от отсутствия Клод? Когда он овладел собой, то прошел немного вперед и постучал в дверь, на которой мелом было написано имя Элизабет. Он нашел ее улыбающейся, сидящей в единственном кресле в углу комнатушки, стены которой были из камня, покрытого белым лаком. Он поцеловал ее. Все признаки беспокойства у нее исчезли, и она слушала песню Buen Amigo, которую гнусавил репродуктор, приделанный в углу у потолка. Звуки были хриплыми, но ритм — безупречным.

— Это просто замечательно, Жос. Впредь я буду сидеть и ждать своей очереди в зале. Здесь, когда я нахожусь в полном одиночестве, их рыдания меня убивают. Ты видел Гаффу, их патрона? Он похож на какого-нибудь ирландского кюре…

Жос остался один в помещении, когда настала очередь Элизабет и за ней пришел ее пианист. «Завтра я пройду в зал», — пообещал он.

Все время, пока продолжалось выступление Элизабет — она спела пять песен и последнюю еще раз на бис, — Жос неподвижно сидел в кресле. Динамик был настолько отвратителен, что не могло быть и речи о том, чтобы понять, что делает Элизабет; Жос смог оценить лишь громкость и продолжительность аплодисментов. Он смотрел на три букета цветов (один из которых был его), на несколько баночек с кремом, которых вполне хватало Элизабет для ее макияжа, на фотографию, прикрепленную к рампе, фотографию, сделанную в Шамане и запечатлевшую Реми, катающегося по лужайке с собаками, а на заднем плане, немного размытом — силуэт Голубого Ангела, застывшего в ужасе.

Какие склоны и косогоры, какие странные сцепления обстоятельств привели Жоса сюда, в угол этого наспех оборудованного подвала? Он подумал о всех тех господах во фраках, из романов и фильмов, которые вот так же изнемогали от скуки в разных артистических уборных, среди цветов и женских юбок, объятые желанием и презрением, запахом пудры и румян. Опускающийся все ниже и ниже граф Мюффа, всякие жиголо, богатые наследники, спешащие разориться, принцы, якшающиеся с подонками. Боже, какая литературщина! Жос сказал себе, что времена изменились, а тем не менее те же жесты, или почти те же, повторяются вновь и вновь у мужчин, побуждаемых желанием играть свою старую роль. А роль ли? Он вспомнил, с какой тщательностью готовил этот вечер, с каким беспокойством ожидал его приближение по мере того, как росла тревога Элизабет. Прошло уже две недели с того дня, когда она спустилась и позвонила к нему в дверь по возвращении с прослушивания, и все эти две недели Жос знал, что он придет сюда в этот вечер, придет нервный и забьется в угол, который он себе именно таким и представлял, и на протяжении всех этих четырнадцати дней он знал, как тяжело ему будет пережить этот момент, но знал также и то, что если Элизабет не отвергнет его присутствия, он будет возвращаться сюда каждый вечер, будет забиваться в этот угол и так же ждать. Он превратился в человека, который испытывает потребность скатиться до самого низа. Он вспомнил фантастический роман Риго «Господин Бертомье», вспомнил головокружительные видения главного его героя… Больше ничего, или почти ничего, не удерживало его над пустотой, наклониться над которой его так тянуло.

Дверь открылась. Робер, бармен, улыбнулся ему: «У меня есть для вас удобное местечко в баре, господин Форнеро…!» Жос, к его удивлению, не смог ничего ответить. Он только покачал головой. Робер тихонько закрыл дверь, как если бы боялся разбудить спящего ребенка. «Клод умерла, а сына нет…» Все кончается тем, что обнаруживаешь и выражаешь две или, например, три основные причины страдания, одни и те же — за исключением каких-нибудь деталей — для всех людей. Вот одна из них, о которой Жос даже и не подозревал, насколько она превратилась для него в навязчивую идею: «Я никогда ничего другого не умел, кроме как вылизывать тексты и продавать их… Всю свою мужскую силу я отдал служению пустоте, одному лишь пережевыванию печатных страниц, комбинациям вкуса и умения… Да! Прекрасные битвы! А вот никого нет! Нет сына, которому могло бы быть двадцать лет, чтобы он мог хотя бы плюнуть мне в физиономию. Нет даже женщины, которая бы, постепенно старея у меня на глазах, вызывала бы жалость, женщины, от которой нужно было бы прятать зеркала. Нет ничего. Украв у меня мое дело, они украли все, потому что у меня больше уже ничего не оставалось. Дело! Неужели все дела оказываются в один прекрасный день такими смехотворными?»