Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Жос, прежде чем всецело отдаться удовольствию от неизлечимой тревоги, которой предстояло мучиться читателям Риго, съел яичницу-болтунью, потом говядину в желе. Выпил половину бутылки прохладного «Шинона», поставленного на стол. Он не прерывал Риго, не спросил у него: «Вы не съедите немного огурцов?» Он научился за много лет своей профессиональной жизни не докучать огурцами творцу, который старается обрести почву под ногами, говоря слишком громко в окружающую его темноту. Так как Риго находится в темноте. Он наугад протягивает руки вперед, угадывает наличие препятствий, местонахождение которых ему не удается определить. Он не принадлежит к той категории писателей, которые способны изобретать на ходу, которым идеи приходят вместе со словами и которые возделывают свою территорию на глазах у случайного слушателя. Риго медлителен, скрытен. Но Жос готов поспорить, что прекрасная индианка и два-три не в добрый час попавшихся ему под руку друга уже испытали на себе этот монолог, который он не решился прервать. Он предчувствует все трудности, с которыми столкнется Риго, хорошо представляющий себе сам текст — сухой, острый, как ланцет хирурга, — но который увязнет в трясине разглагольствований, как только примется писать. Хотя он утверждает, что «главная идея отсутствует», на самом деле у него ими набита голова, равно как и аллегориями, сравнениями. Если бы он уже открыл секрет написания своей истории (которая, впрочем, хороша), такой, какой он ее задумал, он бы ее вовсю писал, а не выклянчивал бы слова одобрения, лишая ее девственности.

Жос, как только в рассказе наметилась заминка, или даже волшебный провал в тишину, позволяет себе освободительный жест: наливает бокал «Шинона» Риго, который хватает его с явной жадностью. Руперт, стоящий поблизости в полной боевой готовности, подходит, уносит огурцы и ставит на их место тарелку с холодной говядиной. Тарелка тотчас отодвигается, но Риго начинает жевать кусок хлеба. Жос сидит с серьезным, наклоненным вниз лицом. Он поднимает глаза на своего визави, только чтобы спросить:

— А форма?

— Нейтральная, обстоятельная, стиль самый что ни на есть лаконичный, и, разумеется, все в настоящем времени. Своего рода настоящее абсолютное.

— Вы уже сильно продвинулись? С названием уже определились?

Поскольку оба вопроса затруднительны, Жос их задает вместе, давая возможность Риго выбрать что-нибудь из многочисленных уловок. В то же время он ругает себя: почему бы не поддержать Риго чуть больше? Удастся ли ему растянуть эту комедию еще на час, чтобы помочь собеседнику обрести веру в себя? Неправильно поставленный вопрос. Он знает свое отвращение к обсуждению проектов. Он верит в тексты, верит только в них и совсем не верит разговорам. В его ярости, направленной против проекта Боржета, тоже присутствовало это отвращение к эскизам, наброскам, планам, кнопками приколотым к стене, к слишком округлым фразам, которые бросают и смакуют с бокалом в руке.

Риго, отрезвленный, бормочет. По правде говоря, текст… Если не считать разрозненных беглых набросков, черновиков… Он хочет войти в работу только будучи уверенным, но уж чтобы тогда больше не останавливаться, идти до победы и на подъеме все выдать одним махом. Возможно даже, да, конечно, уедет из Парижа. И по этому поводу…

«Ну вот и подошли, — думает Жос. — Сейчас мы будем говорить о деньгах. Больше тридцати минут понадобилось, чтобы подойти к истинной теме разговора!» Он думает об этом без злости, с некой усталостью, и в памяти его проходят другие подобные сцены — то же место, почти те же слова — и образы Клод, моря… «Зачем я вернулся?» С помощью непроизвольного рефлекса он выигрывает еще несколько минут:

— А название?

— Я думал… о, в виде «чучела», как говорят киношники, нечто обыденное, умышленно нейтральное, серое…

— «Падение»?

— Не издевайтесь, Форнеро! Я думал об этом, представьте себе, о Камю, а в качестве эпиграфа я думал даже поместить…

— Простите. Как ориентир, как исходная основа…

— Конечно. Что бы вы сказали об «Отъезде господина Бертомьё»? Или вот, мне сейчас пришло в голову: «Симфония прощаний»?

— Это лучше.

Жос улыбнулся Риго, а Руперту сделал знак рукой, чтобы приблизить окончание обеда. От «Шинона» веки у него налились свинцом. Он взял себя в руки и услышал себя произносящим наконец фразы, которых ждал Риго. Он вновь придал своему лицу восхищенное выражение, пропавшее было из-за скучного повествования. (Женщины, которые портят вам вкус утреннего кофе, рассказывая вам свои сны…) Вскоре он плавно перешел от любезностей к советам, предостерег Риго против самых коварных подводных рифов, которые ждали того на пути. В общем механика действовала еще вполне исправно. Советы были точные, аргументированные. Жос знал, какую путаницу порождают в голове писателя раздутые и туманные комментарии: «Подчистите там и сям… Придайте больше ритма в целом…» Да, конечно! Разговаривать можно сколько угодно. А надо взяться за дело с карандашом в руке, за столом, в самый тихий час, и исправлять, как в школе. Во всяком случае, так было раньше… Издатель — это единственный учитель, который еще смеет расставлять знаки препинания и править орфографию. Жос мечтал о красных чернилах. По мере того, как он комментировал проект Риго, он выходил из оцепенения. Он видел этот текст, теперь он чувствовал его, он его раскладывал Риго по полочкам лучше, чем тот делал это только что, — и он уже знал, что когда роман будет закончен, если он вообще когда-либо будет написан, ему будет далеко до того представления о нем, которое сейчас у него формировалось, что роман разочарует его, оставит у него ощущение горечи, так хорошо знакомое ему по прошлому опыту, когда он видел, как кто-то из этих неумех неловко выполняет свою работу. Литература — это слишком серьезное дело, чтобы целиком доверять его писателям! Он понимал, почему критики и университетские преподаватели на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов завладели литературным делом и возвели свою хилую болтовню в ранг творчества. И когда этот Руперт успел принести эту проклятую вторую бутылку? В такую-то жару! Взгляд Риго увлажнился. «Вы действительно верите, Жос?..» Риго был скромен, разумен и просил аванс только в два раза превосходивший то, что заслуживали его репутация и его проект. Жос, чей здравый смысл нисколько не пострадал от начавшего сказываться опьянения, привел сумму к разумной цифре, и Риго — он не надеялся получить даже столько — принял притворный вид участника сделки, который позволил себя обмануть, но все еще сомневается.

Настало время десерта, потом кофе и, наконец, счета. Руперт читал за стойкой бара. Риго промокал комком платка пот на лбу, на висках. Он сказал Жосу второпях, уже на тротуаре, где жара превратила их в каменные статуи: «Я немного смешон, не правда ли? Писатель, расхваливающий свое барахло. Не подумайте…» Он замолчал, не смея продолжать. Жос наблюдал за ним. Наконец-то писатель нашел единственные слова, способные его тронуть. Он взял Риго за руку, поколебался: «Я беру его за руку? не лишнее ли это?» — и увлек его в сад Пале-Рояль. «Вы занимаетесь тяжелым делом, Риго, и вы выполняете вашу работу достойно. Возможно, роман, который вы собираетесь писать, не будет таким, каким вы мне его описали, возможно, поменяется название и его герой месье Бертомьё. Но в этот раз, я чувствую, вы не сломаетесь. Доказательством тому служит контракт и аванс, который я вам предлагаю. Если бы у меня были сомнения, я бы не пошел на это, я ведь не филантроп, вы меня знаете! Так что принимайтесь за работу и сообщите мне, как у вас идут дела… в ноябре? А сейчас загляните на улицу Жакоб, чтобы Фике уладил денежный вопрос. Да, он там, он будет в курсе…»