Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Многоточия откровений Сабины пунктиром прошли через все те два дня, что Жозе-Кло провела в Ревене. Ей дали, ничего об этом не сказав, нескладную комнату, которую прислуга все еще называла «комнатой мадам Клод». Правда, прислуга была уже пожилая. Г-жа Гойе, хрупкая, враждебная, задавала Жозе-Кло вопросы о ее экзаменах, как будто та была девочкой. «Но ведь это уже женщина, мама, почти дама! Вдумайся, ведь она уже разводится…» От негодования и из-за болезни Паркинсона голова г-жи Гойе дрожала не переставая. За открытым окном была ранняя весна с летающими бабочками, о которых забыли в Париже. Жозе-Кло заперлась в библиотеке и позвонила Блезу: «Никогда больше не оставляй меня одну, Блез…»

— Кавалер?

— Нет, грусть.

— А как наши дела?

— Если у тебя есть деньжата, то они решены.

— Есть, моя красавица, есть!

Уезжая, Жозе-Кло плакала, обнимая Сабину. «И тебя тоже я бы любила, как твою мать, — сказала ей Сабина. — Но я не уверена, что ты будешь частой гостьей в Ревене. О могиле не беспокойся, я присмотрю». Она рассмеялась, отчего слезы Жозе-Кло стали выглядеть мелодраматичными.

* * *

Форнеро переселился на улицу Шез к концу 15-го апреля. Через день Жозе-Кло пришла его повидать. Она буквально вырвала у него согласие на это свидание. Между ними, прожившими двенадцать лет как отец и дочь, воцарилось молчание. В гостиной лежали свернутые ковры, громоздились коробки с книгами, среди которых кое-какая мебель, которую она привыкла видеть на улице Сены, показалась Жозе-Кло неузнаваемой. В невероятном беспорядке обращал на себя внимание десяток фотографий Клод, вставленных в серебряные рамки, расставленных на столе, вытертых от пыли, блестящих. Жос держал еще в руках кусок замши, когда пошел открывать Жозе-Кло. Он стоял в метре от нее. «Я тебя не целую, весь в пыли…»

Молодая женщина недоверчиво осмотрелась вокруг, будучи не в состоянии произнести какие-то формулы вежливости. «Гнусновато, не так ли?» — констатировал Жос. В последние два месяца они лишь мельком виделись в коридорах Издательства, где она старалась не задерживаться. А последние две недели она вообще там не была: курьер оставлял и забирал на улице Пьер-Николь те рукописи, которые Брютиже хотел, чтобы она прочла.

— Надо повесить шторы, тюлевые, — сказала она, неопределенно махнув рукой.

За год старческих пятен на лбу и на руках Жоса стало больше, кожа как бы приклеилась к костям, глаза поблекли. «Старятся так обыденно!» — подумала Жозе — Кло. Картина секвой в Ревене пронзительным образом всплыла у нее в голове. Жос был без пиджака, пальцы у него были испачканы пылью, на висках выступил пот. Он освободил два кресла и указал на одно из них жестом, не приглашая осмотреть квартиру.

— Ты сочтешь меня бестактной…

— Ты пришла поговорить со мной о «делах»? — спросил он, комично выделяя это слово. И тут же его лицо опять стало безразличным. «Я тебя слушаю». Он взял один из снимков в английской рамке и начал вытирать его. Жозе-Кло видела, как замша ходила туда-сюда по улыбке Клод. Клод на палубе корабля, в семьдесят пятом, на Родосе. Или в семьдесят седьмом, в Порт-о — Пренсе.

— Я видела Сабину в Ревене. Она не продаст свою долю Иву. И «Евробуку» тоже не продаст.

— Тогда кому?

— Блезу.

— Блез объединится с «Евробуком»? Против меня?

— Да.

Жос всегда был таким, неспособным оставить в тени ни одной детали, уточняя и настаивая на всем, что могло причинить боль. Он в упор посмотрел на Жозе-Кло. Его изменившиеся, постаревшие черты, серые, сузившиеся глаза. Потом спросил:

— И зачем ты пришла ко мне говорить об этой мерзости?

Жозе-Кло, похолодев, почувствовала, что она надеялась на бог знает какую снисходительность Жоса, на какую-нибудь вялую, нежную сцену. А вместо этого, этот враг…

— В крайнем случае Сабина могла бы со мной говорить об этом, или Боржет. Но ты!

Он встал, пошел к камину за сигаретами, прикурил. «Он не курил уже двадцать лет», — подумала Жозе-Кло. Она посмотрела на его пальцы: они еще не пожелтели. В этот момент позвонили в дверь, и Жос пошел открывать. Это были Жанно и упаковщик: они принесли деревянную нотариальную картотеку, которую Жозе-Кло всегда видела в «Алькове». «Патрон, куда поставить?»

Когда они ушли, Жос успокоился. Он говорил ровным голосом, как если бы находился в своем кабинете или в комитете. «Дюбуа-Верье продаст акции твоему мужу: он только что написал мне об этом. Но у него это не горит. Боржет успеет: у Ларжилье есть кое-какие обязательства перед ним, а не перед Ивом. Ведь не на мое же место хочет сесть Боржет? Оно ему больше не нужно!»

— Конечно же, не нужно!

Жос, казалось, не слышал ее. Он размышлял. Он раздавил свою сигарету, закурил другую. Он вдыхал дым со старательностью спортсмена, делающего дыхательное упражнение. Вдруг: «Попроси Боржета от моего имени, если хочешь, поддержать твоего мужа. В общем, твоего бывшего мужа. Он будет наименее опасен. Скажи ему, что я не сержусь на него. Но надо поставить плотину на пути Брютиже и его клики. Эти, эти смердят. Боржет был лоялен в этом деле. Скажи ему, чтобы после моего увольнения он поддержал только кандидатуру Мазюрье. Ты-то, по крайней мере, согласна? У тебя должок перед Мазюрье, сделай ему прощальный подарок!»

Когда Жозе-Кло спускалась по лестнице вниз — два этажа, — у нее дрожали ноги. Она испортила свой уход; она испортила всю свою встречу с Жосом. Она запечатлела два дурацких поцелуя, где-то рядом с ушами, словно он был каким-нибудь строптивым подростком. Он не улыбнулся. Когда он закрывал дверь, взгляд его уже был опущен, и Жозе-Кло не смогла с ним встретиться глазами. «Что он собирается делать? — спросила она себя. — Все будет продолжать натирать рамки маминых фотографий?»

Жос отбросил замшу на кресло и пошел вымыть руки, лоб, надел чистую рубашку. Немного освежившись таким образом (чтобы окончательно отмыться после визита Жозе-Кло, надо было принять основательную, длительную ванну), он порылся в одной из папок и вытащил оттуда именную бумагу со своими инициалами и конверты. Он нашел под чемоданом в прихожей старую пишущую машинку. Ему надо было напечатать три письма. Он их напечатал, не исправляя черновика, останавливаясь время от времени, чтобы подобрать слово. Он торопился побыстрее закончить и, несмотря на смущавшее его ощущение, что он действует, может быть, чересчур поспешно, находясь во власти нездорового возбуждения, он знал, что ему не будет покоя, пока письма не окажутся в конвертах. Одно из них было предназначено президенту Ленену, другое — Фолёзу и последнее — тем двум преподавателям (или журналистам? сегодня уже трудно сказать), которые начали писать о ЖФФ со старательностью счетоводов или верных псов. Ему пришлось искать их имена в записной книжке, перед этим пришлось искать саму записную книжку, на что потребовалось время, которое позволило неуверенности овладеть им.