Елена Лобачева - Хроники Птеродактиля

В то страшное время, когда у нее отняли ребенка, насильно зачатого, но все равно любимого, долго лелеялась надежда вернуть сына. Потому что сыну своему успела дать имя. И это имя было внесено в тюремные документы. Из-за призрачного страха Татьяна боялась рассказать матери о ребенке. И только спустя годы, когда своими силами не удалось справиться с поисками, решилась поделиться бедой с Николаем. Да уж лучше бы не рассказывала. Помочь он не помог, а вот обвинить ее во всех смертных грехах умудрился. После его отповеди Татьяна на время забылась. Вышла замуж, родила дочь. С Николаем старалась о сыне не говорить. До поры, до времени. Жизнь не сладилась ни с первым мужем, ни со вторым. Дочь росла, и все невзгоды, которые бывают во всех семьях, Татьяна не считала обычными и проходящими. Нет, она их смаковала, доказывала, что источником всех бед ее жизни есть и будет не искупленная вина перед младенцем, жизнь которого началась и продолжается все это время без материнского участия.

«Я найду этого парня», — решила Татьяна и успокоилась.

Варвара, дождавшись, когда Татьяна отправилась наконец на свою московскую квартиру, заперла дверь на ключ и подошла к сундуку. Давно она не заглядывала в свои записи, да и с исходниками беда, — многое зависит от погоды, от времени года и оттого, водится ли тот или иной исходник в Подмосковье. Ей очень хотелось разобраться с тем, что осталось, а заодно и составить кое-что на всякий случай.

Простенький рецепт все-таки получился. С хитрым замыслом накатала Варвара к вечеру целую горсть горошин, ссыпала их в баночку из-под горчицы и, довольная, написав на бумажке «для Любы», уселась перед телевизором.

Шла передача, которая сначала показалась ей неинтересной, и совсем уж собралась Варвара переключить канал, как вдруг увидела на экране того самого художника. Нынешнего своего соседа, которому больше ста лет.

«А может, не только наша семья владеет секретом, — закралось сомнение в Варварину голову, — может, зря я так трясусь над пасьянсами?» Но тут вспомнился Яков, его наказы и опасения, и Варвара решила, что бывают разные жизни, и длина этих жизней зависит не только от ее пасьянсов, но и от многого другого, чего ей, Варваре, неведомо. А художник этот пусть живет: вон как убивается по брату своему, расстрелянному в сталинских застенках еще молодым, все рассказывает про жизнь, считая, что за брата своего доживает лишнее…

Наступил вечер, тихий и одинокий. Борис любил одинокие вечера. И проходили эти вечера в неизменном уюте разложенного на столе пасьянса. Обычно Борис загадывал желание и долго тасовал карты.

Желания были нешуточные, почти глобальные.

«…Не пройдет и трех лет, какя стану Нобелевским лауреатом», — произнес Борис и аккуратно, карта за картой, выложил пасьянс. Пасьянс сошелся сразу, словно премия в память Альфреда Нобеля уже ждала Бориса в соседнем банке. Борис улыбнулся, сладко зевнул, но тут же вспомнил, что вчера, гадая на то, что предстоящие выборы президента России закончатся его, Бориса, избранием, пасьянс сошелся с той же убедительной простотой.

Сомнение в правдивости пасьянса испортило настроение. Борис почмокал губами и решил на сей раз загадать что-нибудь обыденное. Например, что завтра, по дороге в институт он обязательно встретит этого Рогова, этого назойливого аспиранта. Пасьянс не сошелся. Ни на этот раз, ни на следующий, ни потом. Борис, досадуя, бросал карту за картой, но так и не получив желаемого результата, рухнул в постель. Снился ему президент Ельцин, высокий, благородно-седой и недосягаемый.

Утром, не выспавшись, он подходил к институту.

— Доброе утро, Борис Михайлович! — Борис пришибленно замер, услышав громкое приветствие аспиранта.

Закончив лекцию, Борис направился домой, да не тут-то было. Вездесущий аспирант, который все больше раздражал Бориса своим варварским отношением к науке и откровенной ленью, ждал у двери. Ему, видите ли, приспичило проконсультироваться.

Консультация неожиданно затянулась. Борис сначала нехотя просмотрел наброски первой главы. Вздыхая от явных несуразностей, стал расспрашивать аспиранта о материале, с которым пришлось работать, постепенно втянулся и незаметно для себя стал заражаться темой, лихорадочно вставляя собственные замыслы в этот убогий текст.

Аспирант скучал. Он давно пожалел о встрече.

— Кому нужны эти первоисточники. Может, скажете, и «Капитал» Маркса следует почитать?

Борис внимательно посмотрел на юношу и тихо заметил:

— Конечно, следует. Любишь деньги? Ну вот представь, что у тебя где-то в Калифорнии жила-поживала троюродная бабушка. Миллионершей не была, но после смерти сто тысяч долларов на тебя отписала. Что заулыбался? Нравится? Ты, я вижу, парень неглупый и деньги эти на ветер не пустишь. Покумекаешь да и сообразишь на эти средства какое-нибудь дело. Мини-заводик, например. Ну и наймешь на этот заводик человек десять таких, как я. Дальше пошло-поехало: свои сто тысяч ты, как грамотный экономист, разложишь на десять частей. Восемь из них, то есть восемьдесят тысяч долларов ты пустишь, как и положено, на аренду помещения, закупку оборудования, сырья и так далее, — у Маркса это называется постоянным капиталом. А оставшиеся две части, то есть двадцать тысяч долларов пойдут у тебя на зарплату работников, то есть мою и моих друзей. Это у Маркса называется переменным капиталом. И вот мы целый год на тебя пашем. Причем, сначала отрабатываем те двадцать тысяч, что ты авансировал нам на зарплату, а потом уже на твой карман работаем. Эта часть заработка называется у Маркса прибавочной стоимостью. И величина этой прибавочной стоимости не меньше, чем ты нам выдал в виде зарплаты. Даже если они равны, то есть если в конце года мы тебе в карман положили двадцать тысяч долларов, скажи, что произойдет через пять лет?

— Что вы мне детскую лекцию про прибавочную стоимость читаете, знаю я про нее все. Через пять лет вы мне в карман положите сто тысяч долларов. Вы это хотели услышать? — аспирант победоносно смотрел на Бориса, который сочувственно качал головой.

— Жаль мне вас, юноша. Эти сто тысяч, которые мы вам положили в карман, заработали, как «гениально» доказал Маркс, не вы, а мы, то есть ваши работники. И это только начало. Но начало важное, поскольку логически стройное доказательство вашей эксплуатации нашего труда завершается интереснейшим выводом, который в переводе на общечеловеческий язык звучит так: если я со своими друзьями вас, дорогой друг, благополучно убью, а ваш мини-заводик приберу к рукам, то я не буду ни убийцей, ни грабителем. Потому что, считает Маркс, верну свое, заработанное своим трудом, — сто тысяч долларов. Вот так-то: экспроприаторов экспроприируют. Что погрустнел, не хочется быть ограбленным и убитым? А представь, что этот великий труд с твердыми доказательствами попадает в руки недоучившихся студентов, квалифицированных, но бедных рабочих и просто грамотных, но голодных и доведенных нищетой до отчаяния людей. Во что тогда может превратиться эта научная теория?