Альберт Лиханов - Юрка Гагарин, тезка космонавта

— Почему? — спросил я.

— Туда берут с хорошими характеристиками.

— А-а, — сказал я.

Мы пошли с ним пошататься по городу, сходили в кино и выпили по кружке пива.

Уличный отряд космонавтов, оказывается, не распался. Юрка тренировал ребят каждый день, и они уже здорово отработали брюшной пресс, а скоро будут соревнования по бегу. Они уже летали на настоящих самолетах, пока, конечно, пассажирами, но рядом с летчиками, и всем им давали подержаться за штурвал. Это Юрка договорился с ДОСААФ. Вот как… Я и сам не заметил, когда мы забрели в старый парк.

— А ты мне правильно тогда врезал, — сказал Юрка задумчиво. — Я бы сейчас сам себе врезал.

Мы подошли к тому самому мастику, где у них все произошло. Странно, но сердце у меня билось спокойно, когда я вспоминал об Анке.

Мы стояли, облокотившись о деревянные перила, и смотрели в черную воду ручья. Осенние листья, медленно кружась, сбивались в разноцветные острова. Я смотрел на золотые и багряные листья, на черную воду, и мне было удивительно хорошо и легко. И дышалось как-то свежо, свободно. Будто я долго болел чем-то серьезным, а вот теперь поправился, пришел в парк и дышу не надышусь свежим осенним воздухом: так хорошо после духоты больничной палаты.

Мы мало говорили с Юркой в эти последние дни, что остались до его отъезда в армию. Мы стали будто взрослее и понимали друг друга без лишних слов.

Юрка волновался.

— Хоть кем, только в авиацию, — твердил он.

Виктор Сергеевич сказал ему:

— Характеристику напишу такую, какую заслуживаешь.

Марья Михайловна шепнула мне утром, что Юрка всю ночь чего-то ворочался. Днем он молчал, пыхтел и работал мак вол. И то и дело посматривал на конторку начцеха.

— Ну чего, чего ты егозишь сегодня? — подошел к нему Матвеич.

— Да так, — отмахнулся Юрка.

— Так, так, — проворчал дед и пошел в конторку.

После работы Юрка остался в цехе. Он ждал. Я стоял с ним рядом. Юрка переступал с ноги на ногу, а потом подошел к одному рабочему и попросил закурить. Он принес папироску и мне, но я сказал, что не курю. Юрка смял обе папиросы.

— Вот черт, — сказал он, — волнуюсь!

Из конторки вышел Виктор Сергеевич, рядом топтался наш дед.

— Гагарин! — сказал начцеха. — Вот тебе характеристика. — Он моргнул глазами, чтобы остановить улыбку, и сказал строго: — Для представления в военкомат. Держи, заверишь у Анечки.

Юрка взял характеристику вспотевшими пальцами, пробормотал что-то, и мы пошли из цеха. У дверей я обернулся и увидел деда и Виктора Сергеевича. Они смотрели нам вслед, оба улыбались, а Матвеич подмигивал мне одним глазом.

На улице Юрка развернул бумагу. Я заглядывал ему через плечо и улавливал только главные слова. Честолюбив… Самолюбив… Склонен к зазнайству…

И последняя строчка:

«…Несмотря на недостатки, обладает волей и будет хорошим солдатом. Предприятие просит направить Гагарина Юрия Павловича в авиационные подразделения».

Юрка сорвал с головы шляпу и запустил ее высоко в небо. Шляпа спланировала на заводскую крышу.

— Ты чего, Юрка?

— Пусть в ней воробьи гнезда вьют, у меня теперь пилотка будет! — крикнул он и помчался по асфальтовому заводскому двору, цокая каблуками…

Провожали Юрку всей бригадой. На вокзале Матвеич вручил ему кусочек нашего проката. На нем были выгравированы слова из солдатской песни:

И подписи всей бригады. А прокат — с нашего нового стана, от первой нормальной ленты. «Подковали» мы все-таки «блоху».

Пришла на вокзал и Анка.

Они с Юркой отошли на минуту в сторонку, а потом сразу вернулись. Анка пожала ему руку и сказала не своим голосом:

— Будь удачлив, старик!

Вечером я рылся в своих тетрадках и вдруг остановился. Вот смешно! Я нашел стихотворение. На уголке стояла буква А. Значит, Анке. Я выписал его из книжки тогда… После того вечера… Я шел один и смотрел все время на небо. А дома листал стихи. И увидел это — о березе. Об Анке.

Я усмехнулся и вырвал листок. Тогда я так и не решился показать эти стихи Анке.

Утром я увидел ее на углу. Она стояла у почтового ящика и бросала письма. Одно, другое, третье…

— Кому столько? — спросил я негромко.

Анка вздрогнула, увидела меня и смутилась. Лицо было бледное — будто не спала, под глазами круги.

— Так… Подругам…

Все подруги у Анки жили в нашем городе, я это знал точно.

— Хочешь, — сказал я, — подарю тебе стихи. Я их переписал для тебя.

Анка удивленно посмотрела на меня.

Я протянул ей листок. Она прочитала, шевеля губами, посмотрела на меня и прочитала еще раз.

— Спасибо, — сказала она, рассеянно глядя в сторону и думая о чем-то другом. — Надо послать Юрке, он любит стихи…

Я улыбнулся и пошел своей дорогой.

Утреннее солнце пригревало асфальт, дворники шуршали метлами, собирая в горки опавшие листья. Горки были почти под каждым деревом, они золотели под солнечными лучами словно клады. Ах, как жаль такую красоту.

Я шагал по пустынной улице, и она постепенно оживала. Выходили из подъездов люди и шагали в одну сторону, туда же, куда и я, — к заводу. С каждым кварталом народу прибывало, люди узнавали друг друга — тут же были все знакомые, пожимали руки и улыбались.

— Вова! — кто-то окликнул и меня. Это Лилька. Я беру ее под руку, и мы шагаем в ногу, я в рабочем старом пиджаке и Лилька — сегодня не богиня — в простеньком, сером халате. Мы шагаем в ногу — очкарик-парень и девчонка в красной косынке.

— Смело, товарищи, в ногу! — запевает негромко Лилька.

Кто-то рядом смеется. А-а, это Митрофан Антонович, наш директор. А вон и Матвеич идет. А там — ребята из соседней бригады.

Мы идем рядом. Справа, слева, впереди и позади нас — люди, рабочий народ. Нас целая колонна, целая демонстрация. Мерно раздаются шаги. Идет рабочий народ. Рабочий класс.

А осеннее небо голубеет над головой. Какое чистое сегодня небо…

Тоське одной во всем отделе доставки не нравится этот новый порядок: стоишь, а перед тобой не живые лица, а железные ящики с номерами. Вот вам, номер шестнадцать, «Правда» и «Работница». А писем сегодня нет. Зато номеру семнадцать извещение на посылку из Киева. Наверное, яблоки. Тоська представила себе желтый, будто восковой, ящик, напечатанный сургучными кляксами, от которого плывет сладкий аромат какого-нибудь «налива» или еще получше — «дюшеса», есть такие груши.