Альберт Лиханов - Юрка Гагарин, тезка космонавта

— Иди ты, — разозлился я.

— Ну да! Письмо пишет, ха-ха, в любви признается. Поэтому ее Онегин и отшил, что она сама, первая. Была бы потерпеливей, он бы еще сам за ней побегал.

— Юрка! — кричу я. — Брось ты эти словечки. Я сам так говорю, но про это нельзя.

Он смутился:

— Ну чего ты раскочегарился? Дело не в словах. Ты вот ответь на вопрос. Хорошо это или плохо, самой набиваться?

Я тогда с ним согласился, дурак был. Сейчас ни за что он бы меня не уговорил. Разве важно, кто первый признается? Если человек любит, ему ничего не стыдно.

Я уселся в кресло, оно тихо поскрипывало, раскачиваясь. Интересно, а при Пушкине уже были такие? Качалась Татьяна в качалке, читала свои романы…

Значит, так… Первая моя книга — «Евгений Онегин» Пушкина. Вторая — стихи Есенина. Третья — «Коллеги» Василия Аксенова. Четвертая… Ну, четвертой возьму в космос, пожалуй, «Справочник слесаря». Мало ли что там случится. На далекой планете.

В окно кто-то постучал. К стеклу прижался расплющенный Юркин нос.

— Иди! — кивнул я ему.

…Юрка сидел на диване, перебирая струны моей гитары. Мы молчали. Юрка серьезно смотрел на меня, я давно таким его не видел и испугался: мне показалось почему-то, что он спросит сейчас, как я отношусь к Анке.

Юрка резко провел по струнам и сказал:

— Слушай, Вовк! — Он минуту помолчал. — Есть мужской разговор.

Сердце у меня заколотилось.

— Только — железно! — сказал он. — Между нами.

Я кивнул.

— Никому, Вовка! Я написал письмо в Академию наук. Прошу направить меня в школу космонавтов.

— Во даешь! — сказал я. И глубоко вздохнул.

— И еще одно, — добавил Юрка. — Гагарину. — Он улыбнулся. — Чтоб помог устроиться. Как тезке.

— Во даешь! — повторил я и хлопнулся в качалку. Меня занесло назад, и ноги оказались выше головы. Космонавты, наверное, тоже как-нибудь так тренируются. Я расхохотался, встал и любезно предложил Юрке качалку:

— Пожалуйте на тренировку!

Он обозлился. Но ненадолго. Мы сидели с ним на диване и толковали о том, как Юрка поступит в школу космонавтов и как это будет здорово. А потом настанет день, когда он, Юрий Гагарин-два, поднимется в космос. Перед тем как полететь, он приедет, конечно, в наш маленький городок, на завод, пройдет по цеху, поговорит со всеми и уедет, молчаливо улыбаясь, таинственный и штатский. А назавтра весь мир узнает о нем, и Матвеич будет жалеть, что советовал ему надеть вместо шляпы горшок.

С того дня Юрка зажил яркой и целеустремленной жизнью. Шел май, и у нас, в нашем северном городке, было не так чтобы жарко, особенно по утрам. Но Юрка каждый день, до работы, в одних трусах бегал от своего дома до моего. Добежав, брал какой-нибудь камешек или щепку и кидал мне в стекло.

Я просыпался раньше времени, ругаясь, тащился к умывальнику, смотрел, как Юрка приседает, подпрыгивает, выжимает двухпудовку, а потом обливается холодной водой прямо из колонки. Брр!

Как-то раз, проделав все свои комплексы, Юрка подбежал к моему окошку и крикнул, чтобы я помог ему окатиться. Я вышел, потягиваясь, в брюках и теплой рубашке, постукивая зубами от холода. Юрка уже стоял у колонки с полным ведром. Ничего не подозревая, я протянул руку, но Юрка размахнулся и окатил меня холоднющей водой.

— Гад! — задохнулся я, но Юрка так хохотал, что попрекать его значило вызвать новые припадки хохота. Я ушел и полдня не говорил с ним, но потом мы помирились и на другое утро вместе бегали голышом по непроснувшейся улице, орали и хохотали, хлопая себя по бледным животам.

— Пресс! — кричал Юрка. — Для космонавта главное — брюшной пресс. Чтоб была не бледная кожа, а сплошные мышцы!

И мы принимались развивать пресс, и бицепсы, и мышцы ног и спины…

После работы мы шли прямо к Юрке. Он открывал почтовый ящик, шарил в пустоте, а потом кричал Марье Михайловне:

— Мам! Мне писем не было?

Писем почему-то не было, и мы бродили по городу или брали билеты в кино, снова и снова толкуя о том, как Юрка поступит в школу космонавтов.

Я об этом не мечтал. Я знал, что меня в такую школу все равно не примут: я носил очки. А очкариков, как известно, в космос не берут, а то еще проглядят что-нибудь важное.

Но я тренировался с Юркой не переставая. Я решил, что это мне никогда не повредит. Разве хуже быть Главным теоретиком космонавтики? Или Главным конструктором? Таинственным человеком, имя которого не пишут в газетах. Конечно, про Главных это я так, но ведь у Главных есть неглавные, есть помощники. Я хотел бы быть помощником. Никому не известным человекам в очках, решающим сложные задачи. Я мечтал осенью поступить в университет, на физико-математический. Так что с Юркой мы, может, еще и встретимся. Где-нибудь в пустыне, на космодроме. Я усмехнулся. Он в скафандре, а я — в очках. Не то все-таки! Особенно для девушек. Пусть даже у тебя не голова, а дом Советов. Но ничего. Влюбляются и в очкастых… Вон, в кино — на каждом шагу. Раз очкастый — значит умный.

…В цехе я собрал анкеты.

Юрка меня поразил. Все десять его любимых книг были о космонавтах, об авиации. Циолковский, Жуковский, Чкалов, специальные технические книжки.

— Ты читал их? — спросил я.

— Нет еще, — простодушно ответил Юрка. — Выписал в библиотечном каталоге. Но я прочитаю. Не беспокойся.

— Юрка, как же! — сказал я. — Ведь нужно то, что ты читал, что ты любишь.

— Ну, я эти книги и люблю. Только вот еще не читал. Так прочитаю же! Я тебе говорю!

А с Матвеичем вкусы у нас оказались общие. Он тоже записал и «Евгения Онегина», и Есенина. А еще «Рассказы о первой конной» Бабеля. Интересно, что за книжка? И кто такой Бабель? Ходит у нас по реке пароход, называется «Бебель». Не тот, значит. Надо бы узнать. И вообще, как много надо прочитать, посмотреть, узнать! Все какие-то дела, дела. И никак ничего не успеваешь. А сейчас тем более. Утром зарядка с Юркой, работа, потом подготовка к экзаменам. Про Анку я стараюсь не думать. Когда она ждет Юрку у проходной, я чуточку отстаю от них, а потом исчезаю.

Кажется, все-таки Юрка тогда просто заливал этому Николаю Кузьмичу про «товарища по работе». И как я сразу не додул? Ну вот поставь я себя на его место. Как бы я ответил? То же самое. Что ж еще скажешь?

Теперь каждый день Юрка с Анкой после работы уходят одни. То в кино, а то просто гуляют по улицам.

Весна, у нас в палисаднике распускается сирень. В апреле, когда полетел Гагарин, были маленькие серые почки. Потом они начали толстеть. Толстели-толстели. А раз пришел я с работы — смотрю, листочки выползли. Сморщенные, ярко-зеленые. Такие, что потрогать хочется. А потрогаешь — приклеишься: липкие!

Вчера я купил книгу про Эйнштейна. К утру прочитал всю. А потом оторвал корочку с портретом, обрезал аккуратно и поставил на стол. Теперь Эйнштейн всегда будет рядом. Я смотрю в распахнутое окно, на сирень. Я думаю про Эйнштейна. Как это раньше мне казалось, что язык математики сух и бесцветен? Нет, он живой, язык уравнений.