Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна

Но вышло все не так…

Курицы перед грозой выглядят менее растерянными, чем эти люди, в ожидании Суда Небесного думающие о том, как получить в этот суд повестку, потому что знают, что никакие небесные силы без этой повестки не станут ими заниматься. Как всегда в минуты народных смут разговор то и дело сворачивал на политику.

— Производства легли, а мы всё поем, — сказал молодой разночинец, зло выглядывая из запотевших норок очков.

— В компьютере искали? — тихо обратился мужчина с внимательным, бухгалтерско-профессорским профилем к мужу Фроси.

— Они по чернобыльским дням стирают информацию. Вирусы обновляются каждый месяц.

— Я не против петровских реформ, — снова попыталась отогнать вуаль дама. — Но, коли дело дошло до всеобщей и полной компьютеризации, — тут я славянофил. Пусть лучше будет коммунизм.

— Вы скажете тоже, — улыбнулся муж Фроси.

— Я скажу. Да.

Тут я заметил, что в стороне, на покрытом гарью сугробике, стоит группа поменьше, и парень в офицерском бушлате записывает что-то на бумажке. Я двинул к ним.

— Есть варианты? — спросил я, заглядывая через чье-то плечо, вставая на цыпочки и чуть-чуть подпрыгивая.

— Варианты всегда есть, — ответил тот, не поднимая на меня взгляда.

— Подождите, мужчина, — запротестовала вдруг женщина с молодой сединой и почему-то с рюкзаком за плечами. — Вы ведь только подошли. А осталось всего два места. — Я подумал, что и при жизни она пребывала всегда в состоянии ажиотажа и нервной соревновательности, поводов для которой у нас не надо искать. И при этом руководило ею конечно высшее, быть может, еще комсомольское чувство справедливости.

— Я вообще с ночи стою. Почему сразу не сказали? — подбежала, оскальзываясь, дама. Вуальку, по такому случаю, она засадила на шляпу, и черные проталины ее глаз заставили вздрогнуть даже этих, не самых счастливых на сегодняшний день людей. — А я уже больше не могу. Каждую ночь он приходит ко мне и просит еды. Мама, говорит, ну что, тебе жалко?

— Вы о ком?

— Сын. Он в Чечне погиб. А гроб раскрыть не разрешили. Я хочу к нему. У меня уже приготовлено всё его любимое. Он поест и успокоится.

— И обратно — очередь. Совсем довели страну, — это разночинец. К сугробу все же потянулся и он.

— Я записываюсь, — решительно сказала дама, растирая по лицу слезы, как будто это был дождь.

— Да погодите вы! — снова женщина, которую очень молодила седина. — Уж если по справедливости, то места надо отдать этим вот старичкам.

— Пусть в Смольный ходят без очереди, — выпалил кто-то горохом.

— Да уж, ветеранов теперь и в магазинах не пропускают, — вздохнула дама, и было непонятно, кому она в этом случае сочувствует.

— Вы-то чего так на тот свет торопитесь? — сказал разночинец. Говорил он, не открывая рта, из чего явствовало, что при жизни у него не было ни времени, ни денег на дантиста. — Молодая, красивая. Накормить она хочет. Это же смешно!

— Хам! — дама неожиданно смутилась, и вокруг ее носа отчетливо проявился белый треугольник.

— Сколько? — спросил между тем разночинец.

— Десять, — ответил офицер. — Дальше не знаю, это уже не со мной.

— Десять? Это балл!

— Кому дорого, есть фирма «Последний срок». Идите туда.

— Я была, — сказала дама, снова опустив на лицо вуаль. — Там хорошо. Живая музыка и все такое. Батюшки молодые. После кремации белую голубку из преисподней выпускают. Но там без свидетельства ничего. Только горсть земли с родины. Тысяча за пакетик. Я купила. А так ничего.

Час назад я не мог подумать, что больше всех из друзей по несчастью мне станет жалко эту коммунистку с душой белого голубя.

Умершая в один день пара уже выпотрошила старухину сумочку и протягивала офицеру деньги.

Почувствовав, что траурный поезд на этот раз уйдет без него, разночинец скривил лицо в нигилистической ухмылке:

— Слушай, а у тебя контакт с Самим, или приходится архангелам отстегивать?

— Да вы, наверное, самоубийца?! — возмущенно воскликнул муж Фроси.

— Смешно. С собой кончают люди, лишенные чувства юмора. У меня с этим в порядке.

— Если в порядке, чего же ты с нами толчешься?

— Я никого не заставляю, — просто сказал офицер в бушлате. И добавил, показывая на меня и даму с вуалью: — Могу взять еще у вас двоих. Но не ручаюсь. Вечером надо созвониться.

Странно, никто не зароптал. Все смертники стали вдруг рассеянно смотреть по сторонам: на смелых птичек, лезущих под ноги, на солнце, которое начало уже припекать. Все как-то сразу почувствовали, что Радий Прокопьевич (так звали человека в бушлате) не только облечен полномочиями, но обладает и еще более таинственным правом: разделять людей по одному ему известным качествам и незримым превосходствам, которые в этой ситуации были важнее других, видимых. Как ни понимал я, что горе и у всех стоящих здесь одинокое и особое, но выбор Радия Прокопьевича был мне приятен и казался заслуженным. Он отчасти совпадал с моим, потому что ведь и сам я только что искренне пожалел даму с вуалью, которая сначала представилась неприятной.

Деньги при мне были, я догадывался, что путешествие не будет бесплатным. Когда мы с Радием Прокопьевичем обменивались телефонами, сквер был уже пуст. Я пожалел, что не успел выразить дружеского соболезнования даме в вуали. Но нам, похоже, еще предстояло увидеться, ведь оба мы были сверх лимита.

Снова стало одиноко, но грело чувство удачно оформленной сделки, и путь не казался пройденным: до того как прозвучит последний аккорд, оставались еще необходимые дела и заботы. Наш с дамой вагон стоял пока не прицепленным.

Сквер колыхался над головой, как утренняя, косо освещенная люстра. И жить так хотелось!

В этом звонком состоянии почти уже устроенного будущего отправиться бы куда-нибудь в лесопарк, кормить уток и дергать со дна реки золотых ершей. Сколько времени выделено! Дома запечь ершей в духовке, снимать с них, пригласив детей, колючие панцири, подкидывая лучшие, еще дымящиеся экземпляры жене. А вечером уж позвонить Радию Прокопьевичу. Может, и не получится еще у него, не бог все же. Успеем тогда договорить обо всем, успею наставления дать и распорядиться: кому рубашку, кому костюм, диктофон «Sony», фонарик с компасом, авторучку с фонариком, кусок малахита, миниатюрный бронзовый иконостас, медаль «Голос сезона». Полное собрание книг рукой огладить и каждую сопроводить напутствием. Расспросить маму о своем и ее детстве. Вернуть жене письма; почитали бы вместе, поплакали, поделились угрызениями совести. Тогда уж можно и расставаться.

Но надо было идти на радио.

Я, однако, пошел не напрямую, а через тихие улицы Коломны, изредка поднимая взгляд на кариатиды, которые смотрели на меня в упор. Не им бы укорять меня! Тоже, конечно, не отпуск, но все же на людях и при деле.