Алексей Макушинский - У пирамиды

Ясно, что с таким положением дел примириться невозможно; поэтому последовавший за крушением романтического проекта «поворот к действительности» сопровождался, как мы сейчас увидим, переоценкой этой действительности; победив «высокий» идеал, она сама должна была, разумеется, попытаться занять его положение, т. е. перестать быть действительностью «низкой».

Уже в романтизме интерес к действительности непрерывно возрастает, причем существенный водораздел проходит, как кажется, между первым и вторым поколением романтиков. [82] Об этом подробно писал В. М. Жирмунский в своей ранней книге «Немецкий романтизм и современная мистика», СПБ, 1914. Вряд ли нужно говорить, что особенно Э. Т. А. Гофман сыграл в этом развитии важнейшую роль. В самом деле: мир у Гофмана строится на все той же, очень последовательно проводимой им оппозиции: поэзия — проза, мечта — обыденность и т. д.; отличие от «ранних» романтиков заключается, однако, в том, что из предпосылки эта оппозиция становится принципом построения текста. «Ранние» романтики оппозицию лишь постулировали, действие же своих наиболее значительных произведений переносили в какой-то «совсем другой», более или менее «сказочный» мир (в идеализированное Средневековье как в «Генрихе фон Офтердингене» Новалиса, или в не очень правдоподобное немецкое, «дюреровское» Возрождение, как в «Франце Штернбальде» Тика); при этом противоположность между, например, «поэтическими устремлениями» героя и его «прозаическим» окружением вполне могла быть тематизирована, однако изображение этой «прозаической» действительности (тем более современной автору) естественно отсутствовало, отчего и сама противоположность теряла, конечно, в остроте. Совсем иначе у Гофмана: действительность уже в полной мере присутствует у него, со всеми ее существенными свойствами. Она присутствует как гротескная, уродливая, демоническая действительность, от нее, однако, уже нельзя (как бы некуда ) отвернуться; ее присутствие сделалось бесповоротным. Отвернуться же (и бежать) некуда, потому что «противоположная сторона» (идеалы и т. д.) бледнеют и меркнут; какие-нибудь «золотые змейки», архивариус Линдхорст в качестве «Саламандра» и «Атлантида» в качестве «царства фантазии» («Золотой горшок») уже не могут, конечно, составить настоящую оппозицию гротескной повседневности; то, что у ранних романтиков было «всерьез», оборачивается простой «игрой романтических мотивов».

Логика дальнейшего развития понятна: «идеалы» должны быть окончательно отброшены, «действительность» должна быть переоценена, т. е. принята. Этот процесс переоценки и принятия действительности и начинается где-то в 20-ых годах 19-го столетия (может быть, даже еще чуть раньше, с началом Реставрации); [83] Как это фиксирует, кстати, и Пушкин, говоря в «К вельможе» (1830) об эпохе Реставрации и о «младых поколениях», которые, «жестоких опытов сбирая поздний плод», «торопятся с расходом свесть приход» и т. д. не имея, разумеется, возможности рассмотреть его подробнее, я хочу отметить в нем лишь некоторые, для моей темы существенные моменты. Прежде всего меняется, конечно, словоупотребление; как отмечает немецкий исследователь Хартмут Штейнеке, «пейоративные определения к понятию „действительность“ („низкая“ действительность, „gemeine“ Wirklichkeit) становятся все более редкими, наоборот — понятие „идеал“ получает все более негативный оттенок». [84] Steinecke, Hartmut. Romantheorie und Romankritik in Deutschland. Bd.l. Stuttgart 1975. S.49–50. Эпоха «идеализма» ощутимо заканчивается; приветствуя его или сожалея о нем, современники вновь и вновь констатируют происходящий поворот от «идеального» к «реальному». [85] Многочисленные примеры у Steinecke. Op. cit. В связи с этим общим изменением мировоззрения и мирочувствования происходят, как известно, и фундаментальные изменения во всех областях знания и интеллектуальной деятельности; в науке на передний план, сменяя спекулирующего теоретика, выходит тип практика-позитивиста; в истории начинается масштабное собирание источников; эмпирические, «опытные» науки доминируют; начинается эпоха великих технических изобретений. [86] Там же. Из характерных признаков совершающихся изменений, приводимых Штейнеке, упомяну лишь один: «Самый большой успех на книжном рынке имела издаваемая Брокгаузом „Предметная Энциклопедия для образованных сословий“ [Real-Encyclopedie für gebildete Stände]; ее тираж составил между 1817 и 1830 годами более 100 тыс. экземпляров. Произведенная в 1818 перемена названия — до того словарь назывался „Разговорным лексиконом“ [Conversations-Lexicon] — подчеркивает усилившуюся направленность на фактическое. Информирующий о реалиях справочник становится, наряду с Библией, самой распространенной книгой эпохи: может быть, наиболее яркий симптом начинающегося господства реалий.» Там же, стр. 50. Ко всей этой проблематике см. также: Sengle, Friedrich. Biedermeierzeit. Deutsche Literatur im Spannungsfeld zwischen Restauration und Revolution 1815–1848. Stuttgart 1972.

В литературе, как известно, происходящие изменения выражаются прежде всего в том, что на передний план выходит роман, завоевывающий то господствующее положение, которое он имеет, в общем, до сих пор. Именно в двадцатые годы представление о романе как о «романической», «вымышленной», далекой от действительности истории становится все менее актуальным; наоборот, все более распространенным делается мнение, что роман должен изображать действительность, «как она есть». Зольгер определяет роман как «эпос действительности», Гегель говорит в связи с ним о «прозаическом и повседневном»; примеры этого рода легко продолжить. [87] Steinecke. Op. cit., S. 49. Из совершенно периферийного явления, в классических поэтиках почти не упоминавшегося, роман становится основным жанром Современности, в наибольшей степени, следовательно, соответствующим ее «образу мира». Его переоценка корреспондирует, конечно, с переоценкой самой действительности; жанр, еще недавно считавшийся жанром низким, к «высокой» поэзии вообще не имеющим отношения, возвышается вместе с «отражаемой» им реальностью.

Строки, посвященные роману Гегелем в его «Лекциях по эстетике» (1818–1829), очень ясно показывают происходящие изменения; роман, сказано здесь, хотя его предпосылкой и является уже оформившаяся в качестве прозаической действительность [eine bereits zur Prosa geordnete Wirklichkeit], должен, однако, «поскольку это при такой предпосылке возможно», вернуть и «поэзии» ее «утраченные права». [88] Цит. по: Romanpoetik in Deutschland. Von Hegel bis Fontane. Hrsg. v. H. Steinecke. Tübingen 1984. S.45. Из дальнейших рассуждений видно, однако, что прозаическая действительность уже решительно преобладает над поэзией, и что, следовательно, о возвращении последней ее «утраченных прав» всерьез говорить не приходится. «Одной из самых обычных и подходящий для романа коллизий является поэтому конфликт между поэзией сердца и противостоящей ей прозою положения (в котором оказывается герой), а также случайностью внешних обстоятельств: конфликт, который или получает трагическое и комическое решение или решается в том смысле, что, с одной стороны, поначалу противившиеся обычному миропорядку персонажи научаются признавать в нем подлинное и существенное, примиряются с ним и начинают принимать в нем деятельное участие, с другой же, совлекают со своих действий и поступков прозаическое обличие и тем самым замещают находимую ими прозу родственной и дружественной красоте и искусству действительностью». Речь идет, следовательно, в первую очередь о примирении с «обычным миропорядком»; сколь мало сам Гегель верит в осуществимость второй возможности, т. е. замещения прозы родственной искусству действительностью, показывает его (вполне, в общем, «мефистофельская») ирония в другом месте тех же лекций, посвященном той же теме — роману и конфликту «субъекта» с «миропорядком»: герой, сказано здесь, может «сколько угодно препираться с миром, его может бросать туда и сюда — в конце концов он все-таки получает, как правило, свою девушку и какое-нибудь место, женится и становится таким же филистером, как другие: жена занимается домашним хозяйством, дети не заставляют себя ждать, боготворимое существо, которое было поначалу „единственной“ и „ангелом“, ведет себя примерно так же, как и все другие женщины, служба доставляет работу и неприятности, брак семейные раздоры, и в общем наступает такое же похмелье, как и у всех прочих». [89] Там же. Перевод всюду мой. Так выглядит, следовательно, пресловутое «примирение с действительностью» — в действительности; ни о каком «замещении» прозы «родственной и дружественной красоте и искусству действительностью» здесь нет уже и речи. Не следует, однако, видеть в этой (явно не осуществимой) возможности простую уступку (все еще) отмеченному «идеализмом» духу времени; наоборот, как сейчас станет ясно, здесь предвосхищается свойственная действительности и проходящая сквозь всю Современность тенденция к самоидеализации, без которой позитивная переоценка действительности вообще невозможна.