Владимир Шаров - До и во время

Когда-то в газете я долго и, как считал, безуспешно учился стенографии, однако в больнице выяснилось, что основные навыки ее я освоил. Наиболее существенное я, как правило, успевал записать, однако то, что идет ниже, не стенограммы и даже не их первоначальная обработка, тем более не «Синодик». Наоборот, я начал с общего — их болезни; в мешанине судеб, историй, впечатлений, которая на меня обрушилась, попытался найти ее и окуклить, заизвестковать. Теперь я вижу, что для этого понадобилось много отстраненности, высокомерия, которое было во мне раньше.

Такой взгляд был неправилен, теперь я чаще и чаще думаю, что неправилен, возможно, именно он все погубил, на них вообще нельзя было смотреть холодно и изучающе. Их с самого начала надо было любить, любить и спасать, а не анализировать, только любовь могла их спасти; я должен был не знать, должен был вообще забыть, что они больные, что главное в них — болезнь, я чересчур убедил себя, что от их жизни остались лишь лоскутки, боялся ям, провалов и рытвин, которые надо будет засыпать, боялся мелкой кропотливой штопки бесчисленных разрывов, дыр, и вдруг, когда они предстали передо мной целыми, сумевшими даже болезнь сделать своей собственной, ни на чью другую не похожей болезнью, частью себя, я, ведомый прежним планом, снова начал их разрезать и препарировать. Господи, я, конечно же, не должен был идти этим путем, не должен был смотреть на них, как врачи, потому что врачебный взгляд давно и однозначно приговорил их к смерти, я же надеялся исцелить. Но я просто не знал, как со всем этим справиться, запутался.

Раньше другого меня поразило не то, что больные сами про себя рассказывали живое, что в них еще была жизнь, а что, как оказалось, нянечки искренне на них обижались, почитали хитрыми и лживыми. Что они боялись их и боролись с ними как с равными, то есть знали, что они живые. Потом я записал, что, в сущности, все больные — и те, кто обычно беззаботен, и те, кого я знал мрачными и отрешенными, похожими на тени недобрых птиц, — отказались от всего нового: впечатлений, отношений, людей, то есть они не хотели ни в каком виде продолжения жизни, не видели в ней ничего хорошего, достойного внимания; единственное, для чего она еще была им нужна, почему они ее длили, — происходящее вокруг напоминало, возвращало им что-то из прежнего.

Нынешняя жизнь была для них все время мелькающими, исчезающими и снова неведомо откуда возникающими огоньками. Огоньки походили на светляков в густой южной ночи, больные шли за ними, как за поводырем, пытаясь что-то понять, что-то найти в своем прошлом, теряли их, долго, натыкаясь друг на друга, блуждали в полной темноте, опять находили, и тогда им хватало света, чтобы увидеть, что они в больнице и жизнь кончается. В этой полной обращенности вспять, этой попытке уйти в прошлое, в сознательном отказе от будущего, признании его недостойным и ненужным — если бы их спросили, они бы единогласно высказались за то, что жизнь человечества длить дальше нет смысла, — было какое-то страшное, лишенное тепла упорство.

Легко, как во сне, переплетая события и людей из своей жизни, они в итоге получали такой нестойкий мир, что мне все время было их жалко. Их вообще было жалко: они были суетливы, бестолковы, каждую минуту собирались в какую-то дальнюю дорогу, наверное, эта дорога вела в прошлое, спешили и все никак не могли упаковать вещи, чего-то путали, теряли, забывали. Особенно беспокойны они были ночью: в мире, в котором они жили, как бы гасили свет, его закрывали, и им пора было уходить, и тут, когда им надо было особенно торопиться, они обнаруживали, что их ограбили, разорили, что ущерб огромен и невосполним, все нажитое пропало, и возвращаться не с чем.

Лишившиеся всего, вынужденные теперь остаться в больнице, где и другие пациенты, и санитарки, и врачи, и само место вызывало у них только страх, они становились упрямы, подозрительны, никакие доводы на них не действовали, заставить их что бы то ни было сделать было невозможно. Вместе с тем они, как один, были легковерны, по-прежнему верили, что не все потеряно, еще есть надежда: может быть, это была просто шутка или воры устыдятся и вернут то, что взяли. А пока они снова принимались копить необходимое для дороги, снова готовились в путь, только теперь еще чаще, еще тщательнее пересчитывая и проверяя имущество.

В стенограммах не редкость и другое свидетельство их безразличия к нынешней жизни — они, как и от прочего, отказались от своего лица и теперь не узнавали себя в зеркале; так же и в соседях по палате они видели совсем других людей, тех, кто окружал их когда-то давно, в молодости. Это был поразительный маскарад, душа в них уже отделилась от тела и ушла, тело, в которое она была заключена, стало ей омерзительно, и она легко забыла его, сбросила, как старую кожу. Но кожа осталась, была еще жива. Плоть, лишенная души, вывернута и обнажена; и все они, особенно старухи, были бесстыдны, грязны и все время вожделели. Они не могли больше оставаться одни, им было необходимо заполнить пустоту, и стоило случайно дотронуться до них рукой, как они начинали тебя хотеть.

Душа не просто ушла: уйдя от них при жизни, она надругалась над ними, и вот то, что свобода плоти, ее радость, радость ее освобождения, а это тоже было, связалась, переплелась в них с насилием, толкала больных на самые дикие извращения. Им нужны были оргии, им надо было быть растоптанными, распятыми, брошенными, они должны знать, что они грешны и непоправимо виновны, — это было условием их радости, той ценой, которую они за нее платили. Но и в похоти они были жалки: немощные и слабые, они редко доходили до конца, злясь, они плакали, снова и снова терзали свою бессильную плоть, а потом, словно их прощали, они обо всем забывали и засыпали.

Вместе с душой они отказались и от этики, в этом смысле тоже вернулись к началу, в детство. Раньше этика их сглаживала и смягчала, везде вводила начала компромисса, терпимости, теперь же они разом огрубели. Это касается и черт лица, и поведения, и речи — все сделалось резче, определеннее, и часто они напоминали злой шарж, карикатуру на самих себя. Вернувшись в детство, они ушли от Бога, снова сделались язычниками. В них не осталось ничего похожего на покаяние, на сознание своей вины, не ждали они и милости. Страдания казались им лишь не заслуженной и ничем не оправданной карой, в них жило ощущение несправедливости, выпавшей именно на их долю; думаю, что в Бога никто из них тоже давно не верил. Я не сужу и не судил их, никого из них, но когда в первый день я записывал то ли их рассказы, то ли исповеди — не знаю, как правильнее назвать — больше других сочувствие у меня вызвали инсультники.