Владимир Шаров - До и во время

Набег кончился, бандиты, и вправду ничего не взяв, ускакали. Саломея как будто совсем пришла в себя, была спокойна и тверда. Она велела отвести себя обратно в спальню, и там под ее наблюдением в ту же ночь были тщательно заложены камнями все три окна и дверь. Она разрешила оставить лишь два отверстия, оба размером в кирпич: одно в окне, чтобы знать время дня и ночи, другое в двери, через которое ей должны были давать пищу.

Спустя полгода разговоры о страшной свадьбе Игнаташвили стали сами собой затихать, домочадцы по взаимному уговору старались жить так, будто ничего не случилось, даже был сделан ряд попыток уговорить Саломею прекратить заточение и выйти из кельи. Для этого в Джари дважды приезжали родители Саломеи, но особенно настойчивы были тетки Георгия. Дом остался без мужчин, они страшились, что, как и в его малолетстве, все у них будет отнято, а сами они изгнаны из родных мест.

На руку Саломеи объявилось к тому времени немало претендентов из влиятельнейших грузинских родов, и оба семейства были заинтересованы вновь выдать ее замуж. Сначала близкие считали, что убедить Саломею, что шаг этот необходим, будет несложно. Жизнь ее с Георгием так и не была начата, ее привязанность к мужу вряд ли могла быть сильной; чем дальше уходила та ночь, тем лучше она, молодая красивая женщина, должна была понимать, что ни ей, ни даже Георгию не нужно, чтобы она ставила на своей жизни крест. Собственно, ничего другого мать и тетки Георгия и не хотели ей сказать. Однако ни с кем из них она разговаривать не пожелала, и в конце концов они отступились, оставили ее в покое. Решили, что время, как известно, лечит и, может быть, когда-нибудь она сама захочет вернуться в мир. Сейчас же торопить ее не надо.

Полностью в Сванетии их история забыта, конечно, не была, наоборот, о Саломее скоро распространилась слава как о святой; по этой причине никому и в голову не пришло поживиться хоть чем-нибудь из того, что осталось после Георгия, и тетки его успокоились. Вообще, как ни странно, в горах о Саломее помнили больше, чем в ее собственном доме; два раза в сутки служанка носила ей самую простую еду: хлеб, сыр, немного зелени, а так — будто ее и не было. К тому, что она замурована, что ее не видно и не слышно, домочадцы настолько привыкли, что, когда в середине декабря, впервые после свадьбы, которая была пятого апреля, в доме вдруг снова раздались ее ужасные крики, тетки решили, что Саломея сошла с ума, и долго колебались, прежде чем все же приказали разобрать стену. Работа оказалась долгой, и когда в кладке удалось проделать достаточно широкое отверстие, чтобы войти в комнату, Саломея давно затихла. Думали, что она умерла, — как же все были изумлены, обнаружив рядом с Саломеей только что родившегося, с еще не обрезанной пуповиной младенца. К подобному повороту и родные Георгия, и родные самой Саломеи были, конечно, мало готовы, хотя разногласий — признавать ребенка за сына Георгия или нет — не было: они и похожи были с Георгием словно две капли воды. В итоге в семье решили, что просто она и муж успели стать близки до того, как бандиты ворвались в замок.

После родов Саломея заняла в доме свое законное место, то есть сделалась в нем полной хозяйкой, и стала воспитывать сына. В семь лет она, ничего не скрыв, рассказала ему о дне своей свадьбы с Георгием — прежде мальчик знал, что тогда его отец погиб, а почему, от чьей руки, нет (в замке на сей счет существовал строжайший запрет) — рассказала даже то, как он был зачат. Затем она потребовала от него клятвы, что в день совершеннолетия он начнет мстить убийцам отца и не остановиться до тех пор, пока последний из них не окажется в могиле. Он обещал. С этих семи его лет она начала делать все, чтобы он вырос настоящим мужчиной.

Лучшие в Грузии абреки учили его верховой езде, стрельбе из пистолета и ружейной, от них же он перенял умение владеть саблей, кинжалом; в ярмарочные дни она заставляла его участвовать в кулачных боях и бывала счастлива, если он побеждал и приносил в дом какую-нибудь награду. В замке для него был установлен суровый режим: спал он в комнатах, которые не отапливались даже зимой, ел ту же еду, что и простые горцы, носил то же платье, что и они. Она не забывала ни на один день, что растит его для мести, и признавала только то, что могло этой мести помочь. Она хотела, чтобы он был сильным и выносливым, и он каждое лето вместе с пастухами перегонял отары овец на горные пастбища, по многу месяцев охотился; как-то она завела такой порядок, что из еды ему дома давали только хлеб и вино, все остальное — его добыча. Когда сыну исполнилось четырнадцать, ей показалось, что и этого мало, и она, чтобы закалить его характер, — раньше подобное было принято в знатных грузинских семьях — на два года отправила его в осетинский аул, в дом одного из нукеров Шамиля.

Но того, чего Саломея хотела, она не добилась. Наоборот, к семнадцати годам он возненавидел всякую смерть и кровь, даже охота сделалась для него мукой. Возможно, выношенный и рожденный в келье, он просто был трус, хотя, если вы помните, — сказал Ифраимов, — и его отец, несмотря на то, что десять лет занимался разбоем, ребенком был другой: любил ходить в церковь, любил молиться, читать жития святых, и судьбу свою он готов был принять со смирением, и только из-за нее, Саломеи, ушел тогда в горы. И потом, вернув родовое достояние, он тоже собирался вести тихую жизнь: молиться, помогать калекам, сиротам, бедным. Это она, Саломея, жаждала крови, это она не умела прощать, но сын пошел не в нее.

Если бы Виссарион не был единственным ребенком в семье, он бы с радостью стал монахом; насилие вызывало у него такое отвращение, что он первый в их роду даже выбрал не военное поприще, а гражданское. К его совершеннолетию он и мать сделались друг для друга совсем чужими, она его едва ли не ненавидела. Зная, что жить вместе они не могут, он уехал из Сванетии в Тифлис, поступил на службу, но она через месяц последовала за ним, поселилась в доме напротив и каждый вечер приходила требовать, чтобы он сдержал клятву и начал мстить. Три года он под разными предлогами уклонялся и, когда ему исполнилось двадцать два, она поняла, что надежды ее напрасны: мстить за отца он не будет. Она вернулась обратно в Джари и там в их с Георгием спальне покончила с собой.

Когда Виссариону сообщили об этом, он в отчаянии тоже думал наложить на себя руки, потом решил бежать. У него не было сил видеть мать в гробу, да и вообще оставаться в Грузии, но на полпути он одумался и заставил себя поехать на похороны. В Джари родные больше месяца фактически держали его в заточении и отпустили лишь после сороковин. Из дома он старался не выходить, потому что стоило спуститься в деревню, как его же крестьяне плевали ему вслед, да и в замке никто не скрывал, что считает его виновным в смерти Саломеи. Позже он уехал в Россию, сначала жил в Одессе, в Петербурге, но везде находились люди, которые знали его и его историю, и он снова переезжал. Только в провинции, в небольших губернских, еще лучше уездных городах, где мало чужих, ему никто не мешал.