Владимир Шаров - До и во время

Как ни странно, но я только теперь понял, насколько по-разному больные и я тогда смотрели на мир. Я мечтал их спасти, показав Богу, сколько любви может быть в человеке, то есть он, человек, может, способен полюбить совсем для него далеких и чужих людей — старых, грязных, уродливых стариков. Господь, как бы говорил я, Ты решил их оставить, бросить, а я подобрал, взял под свое крыло, — тут, конечно же, был Господу укор, я словно говорил ему: смотри, я буду Твоим учителем в любви. И бунт против Бога здесь тоже был; почему, стоит нам захотеть быть лучше, чем мы созданы от природы, мы сразу же идем против Него, неужели и в хорошем у нас тоже есть предел, граница, и мы не должны ее переступать?

Больные же уповали лишь на Бога, я не знаю, молились ли они ему и как они ему молились, по большей части они ведь были атеисты, но слышал, что они говорили Господу, что я хороший, очень хороший человек, что я хочу их всех полюбить и, может быть, стоит мне в этом хотя бы чуть помочь, — ведь я уже дал им много любви, в них эта любовь есть и сейчас; это моей любовью, говорили они Богу, они начали жалеть друг друга. То есть моя любовь — не ложная, не фарисейская, и они просили Бога, считали справедливым, если Он сотворит чудо — даст, добавит мне любви, чтобы ее хватило на каждого. Всё с любовью, что я хотел, они оставили, не изменили тут ничего, только убрали, что я — сам, убрали мой укор, мою гордыню, мой бунт; это больше не должна была быть любовь человека к человеку, а любовь Бога к человеку, но через человека явленная.

Кто знает, может быть, Господь и услышал молитвы больных, но дело касалось не столько их, сколько меня, и Он ждал, когда я сам обращусь к Нему, сам попрошу, а у меня не было сил ни на жизнь, ни на веру в чудо. Я по-прежнему работал, но с каждым днем записи давались мне все тяжелее, меня охватила апатия, в общем, стало безразлично, пишу я исповеди или не пишу, я словно забыл смысл своей работы, просто делал ежедневный урок — и все.

Впрочем, возможно, что апатия, безразличие были связаны с тем, что просто приближался новый припадок. Моим прежним, еще добольничным приступам, за неделю и раньше предшествовали похожие вещи. Припадок действительно пришел, но был не обычным: сознание тускнело медленно и постепенно, не гладко, а будто мерцая, временами я отчетливо понимал, где я, даже мог говорить, потом оно снова уходило, это не было обрывом, скорее напоминало те дни, когда меня начали глушить большими дозами лекарств и я все никак не мог к ним приспособиться.

Давно уже по-настоящему я боялся одного — потери памяти, но в том состоянии, в каком я тогда был, припадок стал для меня благом. Я хотел все оставить позади, забыть, и только он мог мне помочь. Первым ослабел страх, от него осталось слово, понимание, что он есть, но не он сам. Мне был дан отдых, возможность заснуть, отойти в сторону, то есть я ни в чем не был обвинен, наоборот, обещано снисхождение и милость. И вот последнее, что я помню: я хочу у всех просить прощения и всех простить, я уверен, что все будут прощены, все, не только я, оправданы, вообще все будет так, будто я сумел сделать, что хотел, — мне хватило, достало любви.

Я говорю это тем, кто лежит со мной в палате, я доволен, что могу их обрадовать, потом выхожу в коридор, чтобы сказать эту добрую весть и другим, и тут наталкиваюсь на Ифраимова. Хотя с укором, но, в сущности, никого не виня, я говорю ему: «Почему, зачем вы мне рассказывали про мадам де Сталь? К чему эта длинная печальная история?» Говорю, понимая, что пока она не окончена, пока я не знаю ее смысла, по-настоящему заснуть и забыться не смогу.

На что он грустно отвечает: «Как, Алеша, разве вы не помните, что много раз спрашивали меня, про статную элегантную старуху из соседней палаты? Вы еще удивлялись, что не можете понять, кто она: из обычных здешних пациентов или из нас, воспитанников ИПГ. Так вот — это мадам де Сталь, та самая Жермена де Сталь, о которой я вам рассказывал, вдобавок во плоти. История ее жизни, я думаю, имеет право быть занесенной в „Синодик“. Влюбленный же в нее старик — знаменитый философ Федоров; мне кажется, что и он, и солдаты, с которыми спят медсестры, тоже должны быть помянуты, ведь на самом деле они никакие не солдаты — а дети Федорова от мадам де Сталь, те лишенные разума дети, которых она родила ему в Петербурге и которых в молодости он ни разу не видел. Даже не знал, что они у него вообще есть. Он и сейчас не верит, что они его сыновья», — говорит Ифраимов, и тут же вслед за его словами, будто и вправду мне только это и надо было, чтобы заснуть, в памяти — провал. Делал ли я что-нибудь еще, говорил ли с кем-нибудь, я ничего не помню, во мне лишь есть знание, что болен я был долго, чуть ли не целую вечность.

Всего я пролежал без памяти больше полутора месяцев, но на этот раз сознание восстановилось легко и без потерь, я пришел в себя, будто просто заснул, проспал ночь и вот теперь очнулся. Совпало даже то, что заснул я вроде бы, говоря с Ифраимовым, а первое, что после припадка помню: он стоит рядом со мной у окна и ногтем что-то чертит на заиндевевшем стекле. Как нож между камнями хорошей кладки, здесь не помещается даже ночь: говорили в коридоре, затем я захотел лечь и мы перебрались в палату. Но нынешний приступ у меня не первый, я знаю, что он был, знаю, что я долго был без памяти, и мы говорили с Ифраимовым о мадам де Сталь, о Федорове, о солдатах отнюдь не вчера — тут меня не собьешь.

Люди, которые живут гладко, день за днем, редко замечают изменения, ведь они добавляются по капле, а так сегодня то же, что и вчера, и завтра, судя по всему, будет то же самое; жизнь их имеет только одно начало и один конец, у их памяти, конечно, есть опоры, но их немного: несколько эпизодов из детства, брак, рождение детей и т. д. Мы же, те, кто больны той же формой амнезии, что и я, по многу раз начинаем заново, болезнью наше существование резко очерчено и разделено, части его автономны, и мы даже не стремимся заполнить лакуны, не делаем вид, будто ничего не случилось.

После третьего, четвертого припадка не я один начал ценить этот рваный ритм, я уже приспособился к нему, мне стало нравиться, что все свежо, ярко, много красок, совсем мало рутины и вкус жизни иной, — ты ведь вернулся почти из небытия. Однако первые дни после приступа обычно нелегкие, как правило, ты осторожен и в словах, и в вопросах, редко вступаешь в разговор, только смотришь со стороны, слушаешь, пытаешься разобраться. Никто ведь не хочет попасть впросак, прослыть сумасшедшим. Каждый раз я поражался, сколько нового произошло, потому что, чтобы все запомнить, быть на уровне, приходилось тратить чуть ли не три месяца за месяц без памяти, как на войне — год за три; соответственно, и опасность я тоже чувствовал — как на войне. Особенно там, где что-нибудь не понимал. Я видел ее сразу, и ни о чем предупреждать меня было не надо.