Катерина Кузнецова - Вырванные страницы

Я хотел бы не помнить тебя. Жить нынешние тридцать с одним, перебирая их, точно четки: гладкие, теплые, приятные прикосновением, привычные своей бесхитростностью. Закрывать усталые глаза, так много видавшие и еще более пустившие по миру, закрывать без предсказанного свидания с твоими чертами, без оправданного ожидания боли безвкусной, сильной, выносимой. Дышать бы мне не нарочито глубоко, прогоняя вдох по легким сосредоточенно и умело, как если дыхание не врожденная способность, а с трудом приобретенный и закрепленный навык. Да встречать иных женщин обреченным на выбор меж ними, с легкостью и пылом его верша, не забывая их подробностей, имен, обстоятельств. Быть человеком еще способным принять чужое благословение, дарованные не тобою, полупрозрачные, расплывчатые от счастья воспоминания с последующим переложением на ненайденные для этого слова.

Дождь не ведает об усталости, которые сутки идет куда хочет, шумит, подражая множеству рук в борьбе за свободу вне клетки. Ему б ведь тоже освободиться от пристрастных определений, навязанных разумом, ищущим всюду, эпитетов, необходимости оплакивать или обозначать. Холодная, всегда плотная, скользящая по стеклу сырость скрадывает даже табачный дым, не давая ему расползаться вверх, забирает взаймы резкость у видимого пространства, словно замыслив не возвращать изъятых подробностей после.

А была ли ты, дорогая? Где следы твои, знаки присутствия, зазубрены и вмятины, оставляемые одним телом другому? Не видимая давно, но ощутимая до сих, сотворившая бездну, над которой крику моему раздаваться и далее. Идти Орфеем вдоль едва различимого края, не ведая, за плечом ли тень твоя, тепла не чувствуя, нервно ступая, боясь обмануться. Я предавал прошлому черты того зла, что ты не успела мне причинить, с целью лишь набраться духу отпустить тебя к вечности, отдать тому, который меня к тебе приговорил. Бреду и бреду, ухабы, скольжение опасно, пульса пассажи и новые горизонты, не те, к коим привычен, рельефы, ступаю так верно, что не сорваться к неведомому, назад не обернуться, как велело сказание. Жизнь потому и нуждается в мифе, что свершается без поступков, они лишь ее украшают. А цацки не каждому дано носить, не всякому они идут.

Беспросветно застлано небо, в комнаты с улиц торопится укрыться день, несдержанно стучит в оскорбительно белеющий и с той, и с этой стороны пластик окна. За таким же, верно, и ты ждала когда-то, что я приду. Во сне, разорванном от нетерпеливой в нем потребности, повторяющемся, навязчивом, будто верное пророчество, я приходил всегда. Сокрушенный, бессильный проигранной борьбой за единицу, озорно присваивал тобою бывшее, плавил границы дозволенного между двумя, смешивал сущности и явления, стирал описания и знаки, новые забывая найти. Безъязыкой оставлял я там страсть, наяву недогоревшую, непотушенную и временем, всепрощающим и побеждающим, до сих медленно тлеющую между.

Поздно, глухо, странно возвращать мгновения, которые мы могли б украсить друг другу неповторимостью. Следующая за тем разлука, деление все на ту же двойку, не преминуло настать и утвердиться на завоеванных верстах. Искусно ее приблизил, оправданный надеждой смягчить разрушительные обоим последствия. Не первый, кто погорел в расчете. Ты, конечно, уже иная, не та, что сохранил. Я, верно, совсем не тот, что беспечно оставлял.

Я забыл и отказался от хрупкого, ничего не значащего слова «счастье». Уж точно не ему, короткому, глуповатому, обозначать случившееся, как в сотнях иных рассказов и не подчинившихся зову бумаги историй. Придыханий и лирики с ее обязательными переживаниями между нами просочилось ничтожно мало, согласного быть описанным и того меньше. Наверняка лучше подходит какое-нибудь «единенье», а сам по себе навязчивый порыв отыскать, назвать, запечатлеть есть просто попытка застраховать, уберечь от несуществующего забвенья выстраданное и оплаченное втридорога. Не знаю, что такое долго?

Ее тут нет и не должно быть. В условиях обозначено: живу в другом месте с иной женщиной, что кое-как соответствует в недавнем прошлом и скромно обозримом будущем. Здесь же однозначно и ненадолго сошлись по слабости, тем и толкнув нынешний, вполне настоящий, окончательный разрыв. Трудно указать конкретно, составить стройный непротиворечивый список причин, заставляющих меня искать воспоминаний о ней, но не ее саму. Может, надо слать проклятия в адрес утратившего свежесть возраста и шедшей отдельно жизни или винить ЖКХ, что принуждает обращать внимание и пусто раздражаться из-за сезонной ерунды, вроде тех метелей. Мало ли какие оправдания изобретает тщетное сознание, спустившее веру, надежду и все такое, практически способное исключительно предупреждать и лишь изредка — решаться. Скажем, все-таки включить свет в этой чужой квартире. Задышать еще тем самым воздухом.

Кем-то прибрано, а глаз и рад обмануться утвержденной стерильностью, мнимым отсутствием следов и броских намеков. Стоит же поискать, я естественно найду, обнаружу остатки бывших совместно и полно, вполне и поныне, бережно собранных за неповторимостью, беглых мгновений. Мы здесь с ней пили. Чтобы прикрыться, защитить предлогом в таких случаях обнаженные чувства и нервы, объяснить вырвавшиеся из тяжкой неволи признания и заткнуть реальность.

Впрочем, не уверен, кого я предал: ту, которую любил здесь или ту, с которой живу? Вообще-то, постоянно думаю о ней, о своей намеренной утрате. Да. Она сидела и заметно дрожала, улыбалась моим выдающимся сентенциям, все понимала, наверно. А я не особенно сопротивлялся, в том смысле, что забыл изобразить удивление и оскорбленное достоинство, уверенно первым ее касаясь.

Она и сейчас со мной, рядом, сколько бы ни проповедовал физического избавления от близости, ни заменял мысленно имя оглушительным «Нет!», ни пытался таким очевидным временем покрыть ее сильные карты. Помню, Господи, знаю ее во всем насмешливом бесстыдстве ей принадлежащей красоты, что следует отыскать и разобрать жестоко на частности, отдать иным по чуть-чуть, и забыть, наконец, на искомое «всегда». Ничего не слышу, кроме плеска в стакане, столкновенья льдинок, да сердце барабанит гулко и ритмично, шаманские пляски отравленной крови в жилах.

Черты и очертания, крутые, плавные тела изгибы, и руки еще хранят гладкость, и ее запахи, и вкус незнакомый, волосы разметанные, спутанные, бесконечные. Наваждение мое, игрища тусклого, лениво лоснящегося по простыням света, почти осязаемо является, и я все отрицаю перед собой, ибо так быть не могло, не с нами.