Иван Зорин - Дом

− Уступите дешевле? — хватали их за руки, не вылезая из автомобилей. — Если оптом, сделаете скидку?

− В розницу не продаёмся, − выдернув руку, обрезали они. Под свитером у близняшек была плоская грудь, отличавшаяся лишь родинкой: у одной она была под левым соском, у другой — под правым. Они были совсем молоденькие, полночи заливались звонким смехом, пугая голубей, спящих на острых жестяных карнизах, и будили жильцов даже с верхних этажей, так что Савелий Тяхт, как домоуправ, выслушивал бесконечные жалобы. «Берите от жизни всё!» − доносилось из каждого угла. «А другим оставите?» − качал головой Тяхт, с сомнением озираясь по сторонам. Новоселья в доме больше не справляли шумно, не приглашали на них соседей, не представлялись, столкнувшись на лестнице, и только по оставленной внизу машине замечали, что въехал новый жилец. А соседями Изольды стали молодожёны, не выходившие из квартиры по трое суток и будившие криками весь дом. Изольда представляла, как молодая щекотала мужа волосами, разбросанными по подушке, вспоминала своих мужей и волосы, которые не успевала остригать, чтобы не закрывали грудь, и ей делалось невыносимо. Она больше не могла любить. Не могла ненавидеть. Она хотела, чтобы её оставили в покое. И сходила с ума от того, что её никто не замечал.

«Это ты во всём виноват! — встречая на улице Савелия Тяхта, врастала она в тротуар. — Сначала отобрал мужей, теперь − сына!»

Опустив голову, Савелий Тяхт, спешил мимо.

«Всю жизнь меня добиваешься! − кричала она вслед. — Когда же, наконец, успокоишься?»

Но Савелию Тяхту было не до неё, он нашёл выход. Чтобы спасти дом, он решил, пожертвовав собой, убить семью Кац. Недаром он репетировал это во сне, осталось сделать наяву. Главой семьи был Авраам, неряшливый, с немытыми пейсами, змеями спускавшимися из-под чёрной шляпы, он гулко шаркал по коридорам тяжёлыми стоптанными башмаками. А Сара, по-сорочьи говорливая и улыбчивая, была шеей, которая им вертела. Несколько раз Савелий, проверяя электрические счётчики, заходил к ним, пряча в рукаве кухонный нож. Встречали его приветливо, со смехом вспоминали землетрясение, вздыхая, приносили соболезнования о покойной матери. Под ногами путалась болонка, а два курчавых подростка на правах взрослых вступали в разговор, показывая оплаченные квитанции. И у Тяхта сжималось сердце. Одетый по-домашнему в кальсоны, Авраам, неуклюжий и сильный, как медведь, долго тряс его руку, обнимал за плечи, рассказывая еврейские анекдоты, наступив на ногу, чтобы дослушал до конца его раскатистый смех. Кончалось тем, что его усаживали за стол, кормили бланшированной, под маринадом, рыбой, а он дарил хозяйке кухонный нож. «Авраам, − смеялась она, − скоро Савелий нам целую коллекцию устроит, можно будет экскурсантов водить, как же ты будешь в кальсонах билеты продавать?»

«Раскольников я, или дом спасаю? — возвращаясь к себе, мучился Тяхт. Он уже переносил все свои ножи и теперь ломал хлеб руками, а сыр кромсал вилкой, но совершенно не замечал возникших неудобств, с утра до ночи задавая себе один и тот же вопрос. И однажды, чтобы разрешить сомнения, спустился в церковь.

− Любую истину время выворачивает наизнанку, − начал он, ковыряя пальцем оплывшую свечу. — Всё переходит в противоположность: и Христос был левым, бунтарём, революционером, а его церковь, получив власть, стала правой.

− Это вы к чему? − удивился о. Мануил.

− А к тому, что кажется добром сегодня, завтра оказывается злом.

И ещё походив вокруг да около, вдруг плюнул на пальцы и, затушив ими свечу, выложил всё.

На своём веку о. Мануил много повидал: судьбы, обгрызенные, как яблоко, усталых, измученных людей, которые, как скопцы, добровольно избавились от чувств, грехи, которые не отличались от добродетелей, насмотрелся ближних, которых не мог заставить себя любить, он больше не верил в слова, считая, что тратил их попусту, и не стал отговаривать.

− Я донесу, − сказал он вместо этого. — Сегодня же.

Савелий Тяхт обомлел.

− А как же тайна исповеди?

− Не мелите чушь! Речь идёт об убийстве. А церковь всегда правая.

− Кто это? — спросил дьякон, когда Савелий Тяхт ушёл. — Домоуправ?

− А, ну его, − отмахнулся о. Мануил. — Лезет со всякой ерундой, и Христос у него какой-то левый. А у самого в голове каша.

После разговора с о. Мануилом Савелий Тяхт пришёл к мысли, что надо сложить свои полномочия.

− Так честнее, − объяснял он Ираклию Голубень. — Какой из меня домоуправ, одно название.

− Теперь всё — одно название, − криво усмехнулся тот. — А будешь уходить, меня прихвати.

− Знать бы, куда.

− Вот именно, знать бы, − неожиданно оживился Ираклий. — Где искать правду? Откуда черпать мудрость? Из книг? Так жизнь для писателя — это лишь слово из пяти букв. А «смерть» − из шести.

− Смерть длиннее, − механически отметил Тяхт.

Дом тонул в ливне. Он отвернулся к окну и вдруг вспомнил, как много лет назад вот так же лил дождь, а зигзаги молний кромсали грозовые тучи. Было воскресение, он валялся с очередной простудой, но уже выздоравливал, и мать, уже не боясь заразиться, пустила его к себе на большую тёплую кровать с железными шишечками, где они целый день проиграли в слова, составляя их из букв длиннющего «громоотвода», которое он предложил, глядя на цветущий на крыше железный куст, и не успокоился, пока не выдумал больше сотни существительных — количество, принесшее ему победу, не подозревая, что мать нарочно поддавалась и что это ничтожное событие будет одним из счастливейших эпизодов его жизни. А теперь компьютер за долю секунды, комбинируя заданные буквы, составлял из них все возможные слова, тёплая постель у матери сменилась холодной могилой, и вместо маячившего на горизонте счастья чёрной тучей пришло одиночество.

− Слов много… − рассеянно продолжил Савелий Тяхт, трогая морщинистый лоб. — А нужных не подобрать.

− Я же и говорю: слова — это сплошное надувательство! — сердито кивнул Ираклий, поймав отсутствующий взгляд. — А правда? Ты слышишь, домоуправ, − правда? Как узнать, где она?

− Так её любая букашка чувствует: где тепло и сытно — там и правда.

− Верно, − вздохнул Ираклий. — Но, скажи, как с этим жить?

Они замолчали. Два старика. Через час Савелий Тяхт открыл, было, рот, но снова закрыл. И, наконец, решился:

− А ты не боишься, что дом сломают?

− Не боюсь.

− Почему?

− Так ломать уже нечего, его давно нет.

− Как это − нет?

− А так, дом же не стены, а те, кто за ними. А мы? Готовы их защищать? Будут на глазах ломать — не шелохнёмся!

От растерянности Савелий Тяхт принялся крутить запонку на рукаве, а потом, уставившись Ираклию в переносицу, открылся насчёт Кац.

− Уберёг Господь, − механически пробормотал Ираклий, вспомнив свой спор с о. Мануилом. — А что Ему мешало до таких мыслей не доводить? Или Кац даже Бог не усовестит?