Иван Зорин - Дом

На него зашикали. Но Прохор только усмехнулся, видя, что вокруг давно относятся друг к другу, как учил о. Мануил, не тратя силы на бесполезное милосердие.

Ему было девять, ранней весной он гулял во дворе, задирал голову к верхушкам деревьев, считая на пальцах разорённые за зиму птичьи гнёзда, когда его клюнула ворона. Два дня он провалялся в постели, слушая оханье матери, уставившись на дверь, ведущую в чулан. А на третий перебил из рогатки всех ворон в округе. Они падали с деревьев, как яблоки, махали перебитыми крыльями, беспомощно раскрыв клюв, каркали на сбежавшихся из подворотен кошек. Прохор хотел было отогнать мелких хищниц, но тут его схватил за ухо сутулый бородач с длинными плоскими ногтями и потащил по улице, ругаясь на языке, который Прохор слышал только во сне. Он привёл его к угловому подъезду, толкая по крутой, засиженной слизняками лестнице, спустил в подвал, где на высоком стуле медлительный человек чинил сапог невиданных размеров. «Посмотри, что делает твой сын!» — крикнул бородач, бросив к ногам сапожника мёртвую ворону. Человек отставил сапог в сторону, взял ворону за сломанное крыло, а Прохора за руку. Потом, всё так же неторопливо, отвёл его в чулан, где сушился лук, и закрыл вместе с мёртвой птицей. Прохор прислушивался в темноте, густевшей от запаха лука. Он ждал, что дух вороны явится мстить, но слышал только гул крови в собственных жилах. А когда проснулся, дверь чулана была открыта, и мать, согнувшись над веником, выметала птичьи перья. «Всяка тварь ест другую», — понял в тот день Прохор, почесав затылок. И у него прорезался зуб мудрости. А когда спустя неделю после того, как его клюнула ворона, Прохор выздоровел, то понял, что всё его страшное приключение было кошмаром, однако, запустив в рот палец, нащупал зуб мудрости.

Прохор был трудным подростком, и с годами совсем отбился от рук, так что Саше Чирин а пришлось его отселить. Помог в этом Нестор, выделив Прохору маленькую подсобку рядом с чуланом Савелия Тяхта, кладовку, где хранились испачканные в засохшей земле лопаты, грабли с прилипшими жёлтыми листьями, наколотыми на крючья, как билеты в осень, и тяжеленные, слегка согнутые от колки льда железные ломы. В новом жилище сына, больше похожем на тюремную камеру, Саша Чирин а побывала только раз, когда выносила на улицу эти дворницкие принадлежности, разгребала по углам мусор, выбрасывая скопившееся по углам тряпьё, дырявые телогрейки и прохудившиеся сапоги. Окон в кладовке не было, и в неё не проникал дневной свет. «Зато и ночная тьма не проникнет, − перехватив испуганный взгляд Прохора, успокоила Саша Чирин а , выходя за порог. — Электричество есть, а обои сам поклеишь». Нестор помог её сыну застелить земляной пол, набросав поверх грубо струганных досок драную, облезлую овчину, служившую первое время постелью, но в этой крохотной, похожей на гроб каморке ещё долго стоял запах сырой земли, который в сознании Прохора навсегда переплёлся с воздухом свободы. А вспомнив свой детский кошмар с чуланом, он понял, что сон был вещим, и с тех пор видел в Саше Чирин а то сутулого бородача с длинными плоскими ногтями, то сапожника, топчущего его сапогом невиданных размеров. В школе Прохор никому не давал спуску — ни одноклассникам, ни тем, кто был старше, а когда его подвели к деревянной линейке, чтобы, стукнув ею по лбу, «уравнять», как когда-то Савелия Тяхта, потому что шутки в учебных заведениях обитают, как духи, привязываясь к стенам, переживая поколения выпускников, он сломал её об колено. На уроках Прохор вырезал на парте одному ему понятные письмена, а учителей не слушал, уверенный, что они не могут дать больше, чем дала ему природа, наделившая ясновидением. Расчёсываться по тени он научился быстро, а не звякать ложкой о зубы — с трудом. И с тех пор как младенцем в кроватке чуть не откусил Ираклию палец, давал советы.

− Узнавая ближе — держись подальше! − бросил он Нестору.

И тот понял, что от Прохора не укрылись ни его вездесущность, ни мизантропия. И как раньше к нему самому приглядывался Савелий Тяхт, теперь он стал присматриваться к Прохору, который тоже был зачат без любви, а значит, становился первым кандидатом на то, чтобы нести на себе проклятье быть пророком. Заметив его лукавство, Нестор про себя окрестил его Лукой, приглашая на обед, звал разделить одиночество.

− Пишешь? — кивнул раз Прохор на домовые книги, сваленные в углу. — И всё про белого бычка?

− Ты даже не открывал.

− А зачем? Все истории одинаковые: шёл сказ по дорожке, нёс лапти на верёвочке… К тому же у тебя сплошные анахронизмы, можно подумать, и времени нет.

− А разве есть? — окрысился Нестор, возбуждаясь гораздо сильнее, чем требовала перепалка с подростком. — Присмотрись, мёртвые продолжают жить, живые давно умерли. Мне вот Савелий Тяхт каждую ночь является, а ты заходишь раз в год, значит, он ближе?

Прохор пожал плечами.

− Бывает, человека понимаешь с опозданием, после его смерти, а, кажется, жил с ним душа в душу, и наоборот, бывает − рядом живёт, а не понимаешь вовсе, − гнул своё Нестор. − Когда годы пройдут, как разобрать, что вперёд было: курица или яйцо? У Бога-то вечность, а значит, ни причин, ни следствий.

− Ты что же, Бог?

Нестор пропустил мимо.

− Кажется, ты вчера родился, − уставился он на Прохора телячьими глазами. — А Ираклий Голубень тысячу лет как умер.

− Плохому хронисту и время мешает, − хмыкнул Прохор, уплетая обед с такой скоростью, что побил собственный рекорд.

Так Нестор понял, что Прохор тоже полон таинственных предчувствий, которые со временем превращаются в предсказания, а потом, когда сбываются, приносят мучительно сладостное облегчение и одновременно оставляют в душе горькое разочарование, потому что угадывать повороты судьбы, значит, пережить трагедию до того, как она случится, значит, нести чужую боль, как расплату. А когда Прохор ушёл, не попрощавшись, Нестор не обиделся, наоборот, с тех пор стал привлекать его к работе, разглядев родственную душу, дар пророчества, обрекавший на бездетность и одиночество.

Стратегическим планом Сары было разлучить сына с Молчаливой, увезти, если потребуется, за океан, а тактический расчёт сводился к тому, чтобы переговорить с предполагаемой невесткой с глазу на глаз. Кац прилетели в среду, а уже в четверг, выдавшийся ненастным и холодным, пока Авраам занимал Исаака разговорами о его месте в семье и сыновнем долге, Сара терзала в дворовой беседке Молчаливую, налетая на неё рассерженной орлицей, охранявшей гнездо. Но все её доводы разбивались о наивное простодушие.

− Я его люблю, − опустив глаза, твердила Молчаливая до тех пор, пока Сара не выдержала: