Иван Зорин - Дом

− Ветер, ветер, на всём белом свете, − повторял за матерью Артамон Кульчий, раскрыв на одеяле букварь. — А почему?

Виолетта пожала плечами:

− Природа бунтует.

− Наверное, он ищет друга, а от него все запираются, вот и злится.

Артамон простудился, уже месяц над ним колдовали врачи, и он лежал в постели, пил от жара горькую микстуру, а от кашля — круглые сладкие таблетки, которые, прежде чем проглотить, катал за щекой, но не помогало ни то, ни другое. Ночами ему делалось хуже, худенькое тело колотил озноб.

− Ветер уймётся, если найдёт себе друга, − повторял он в бреду низким грудным голосом. — Пустите меня к нему!

Зубы у него лихорадочно стучали, мать, отвернувшись, плакала в платок, а Архип, поправляя подушку, трогал воспалённый лоб:

− Конечно, конечно, вот поправишься…

Версия Артамона, одушевлявшая природу, настолько расходилась с общепринятой, относящей её буйство на волю случая, что её приняли за детскую выдумку. Но ночной ветер по-прежнему являлся незваным гостем, и в пятницу на Страстной неделе, когда мать молила Богородицу о спасении своего сына, Артамон сел на кровати, глядя бессмысленно блестевшими глазами:

− Почему вы не верите? Или вы трусы? Чем жить среди вас, лучше умереть.

Он впал в беспамятство. Пригласили Нестора, который поспешил к крестнику, бросив все дела. Домоуправ стоял у его постели, слушая бессвязные восклицания, и не мог понять, зачем Артамон тянул все эти годы, а не утонул в купели, выскользнув из рук о. Мануила. Есть ли во всём этом смысл? Если есть, значит, ребёнок выживет. А если нет, то зачем ему дальнейшая жизнь? Забыв обиду, Архип позвал батюшку Никодима, который, взяв Артамона за руку, собрался его причастить. Но ребёнок продолжал свои безумные речи:

− Да-да, вы все трусы! — чревовещал он недетским голосом. — Ни на что не способные трусы!

Архип стал одеваться.

− Куда?! − бросилась ему на шею жена. − Мне что, одного мало?

− А может, нужно принести жертву?

Он топтался в прихожей, и Нестор видел, что ему открылась правда, как Ираклию Голубень, уведшему за собой бациллы неусидчивости и ответившему, наконец, на свой вопрос об искусстве, которое — всегда жертва.

− Какая чушь! — рассердился о. Мануил, к которому батюшка Никодим пришёл за советом. — Жертва нужна нравственная, и ты это лучше меня знаешь.

− А вдруг в ребёнке говорит искупитель?

− Бесовское искушение! Отчитывать его не пробовал?

А когда батюшка Никодим застучал по коридору тяжёлыми ботинками, то ещё долго слышал:

− Уж тысяча лет, как крестились, а язычество до сих пор соблазняет!

Эта безумная ночь, казалось, никогда не кончится, а на другой день Артамон Кульчий неожиданно пошёл на поправку, врачи успокоили, что кризис миновал, и его жизнь вне опасности. А в полночь не пришёл ветер. Все высыпали во двор, на радостях обнимались, и никто не хватился о. Мануила, никто не увидел, как после ухода батюшки Никодима он достал из шкафа пронафталиненную рясу, будто собирался на службу, нацепил поверх неё золочёный крест, и, помолившись своей странной молитвой, вышел из парадного, растворившись в ночи, едва одолев три щербатые ступеньки. Никто не увидел этого. Кроме Нестора. И, записывая этот период в истории дома как эпоху ветров, он, единственный, знал, что, упав ничком в грязь, о. Мануил ждал, когда ураган сметёт с лица земли это угрюмое восьмиподъездное здание с крысиными норами квартир, когда сдует в бездну вселенские подпоры, чтобы рухнувшие небеса раздавили весь этот подлый, безжалостный мир, в котором могут жить только мертворождённые. Знал Нестор и то, что хотя дом и выстоял, великий хаос, как прежде, бросает из-за канала свою тень, грозя его уничтожить.

Читать Марат Стельба давно бросил. В детстве любая книга кажется интересной, думал он, потому что автор старше, и, читая, говоришь со взрослым. А читать в моём возрасте — всё равно что говорить с сопляком. Чего от него ждать? Какой мудрости? Я, пожалуй, и сам его научу. Теперь Марат Стельба читал жизнь, будто скучную, надоевшую книгу, от которой очки слезали на нос, потому что в ней было известно всё наперёд: завтра будет лить дождь или светить солнце, в зависимости от этого прохожие за окном поднимут воротники или, наоборот, их опустят, птицы будут кружить высоко в небе или сидеть на провисших проводах, и будет день, после которого обязательно наступит ночь. Через тридцать таких дней он будет на месяц старее, а через год, если не умрёт, купит новый численник.

Чужим словам Марат Стельба больше не верил, а своё сдержал. Раз в численнике давали советы, как сделать предложение юной особе, чтобы получить согласие. И, воспользовавшись им, Марат Стельба женился. Так он обрёл вторую молодость. «Сведёт в могилу», − каркали ровесницы, встречая его под руку с женой, которая годилась ему во внучки. А за глаза смеялись, называя «дедусей». «Жить лучше с молодыми, − огрызался он, дефилируя по двору, как павлин, − со старыми хорошо умирать». Ночами молодая его будила, заставляя исполнять супружеский долг, и он звал её «будисткой», чувствуя себя помолодевшим на сотни лет. А, просыпаясь, думал, какой он старый, и она, читая его мысли, зажимала рот ладонью: «В постели нет возраста». И жизнь Марата Стельбы закрутилась вокруг неё, как мотылёк вокруг лампы. Ночью он занимался любовью, а днём при воспоминании об этом кровь бегала у него в жилах, как новый жилец, осматривающий дом. Марат Стельба думал, что стал на старости позором семьи, но Авессалом вместо того, чтобы испытывать за него стыд, зачастил в гости. Постепенно сползая со стула, он вёл бесконечные разговоры, сравнивая поколения, уверял, что в истории нет иерархии, в культуре нет классики, а вся лестница выстроена в прошлое от балды.

− Хочешь, докажу? — горячился он, встречая равнодушное молчание.

− Докажи, − лениво бросал Марат Стельба, точно хворост в огонь, думая, что ещё недавно отдал бы всё за такой спор.

— Разве домоуправ — лучший в доме? Разве достойнейший? А в домовых книгах останутся Савелий Тяхт и Нестор. То-то и оно! — Авессалом победно вскидывал голову, задирал к потолку палец, а под конец, уже съехав со стула, признавался, косясь на юную мачеху: − Трудно быть молодым.

И Марату Стельбе, увидевшему вдруг его одиночество, взглянувшему другими глазами на его показную ершистость, за которой пряталась неизбывная тоска, сделалось его жаль.

Осень выдалась поздняя, повсюду: на кустах, на траве, в прозрачном от синевы воздухе, — как лески, блестели длинные летучие паутинки, а бабье лето Марата Стельбы оказалось коротким. Мужчина ищет, где лучше, женщина — с кем. И Марат опять был одинок, как нос на лице. Но был этому рад — жена ушла к Авессалому.

Вместе вспоминать — всё равно, что заниматься любовью: общие воспоминания как общие дети. Но Марату их было не с кем разделить. Он пережил почти всех ровесников, а у оставшихся лежал мёртвым грузом в мобильном — номером, по которому никогда не позвонят; молодые, которых он встречал в беседке, его не понимали, и ему оставалось спорить с собой. По численнику он жить давно перестал, оторвав у последнего обложку, больше не ходил в лавку к чернявому продавцу. Все вечера Марат проводил у телевизора, который не включал. Глядя на тёмный экран, безошибочно угадывал, что вещают сейчас в ток-шоу говорящие головы, переключая в уме каналы, точно щёлкал дистанционным пультом, слышал слова, которые произносят герои бесконечных сериалов, легко представляя по ним изображение, сюжет и развязку, вглядываясь в хищные лица «звёзд» с улыбками вместо масок, думал, что слава даётся не просто так, что проснуться знаменитым можно, лишь заснув знаменитым, вспоминал Ираклия Голубень, вычисляя на сколько лет уже пережил его, сбивался, начиная с новой силой, как воробей по кустам, прыгать по телеканалам. За спиной Марат Стельба оставлял годы, а впереди нёс одиночество, и однажды, готовя обед, долго резал лук, от которого в тарелку текли слёзы, мелко крошил укроп, добавлял в салат майонез и красный перец, а потом сел за стол, повесив на спинку стула цветастый фартук. «Эх, Авессалом, Авессалом… − вздохнул он, вытирая салфеткой покрасневшие глаза. — Разве легко быть стариком?» Он уже взял ложку и тут увидел всё со стороны: не было ни лука, ни салата, ни жены, ушедшей к Авессалому, а был суп, в котором, упав головой, он умер с открытыми глазами.