Иван Зорин - Дом

Осень пришла ранняя, батюшка Никодим смотрел на хлеставший за окном осенний дождь, на текущие по стеклу ручьи и думал, что Господь создавал русскую природу со слезами на глазах. «И русского человека, − рисовал он ногтём рожицы по холодному, вспотевшему стеклу. — Потому нам без слёз нельзя, иначе станем жестокими». Батюшка Никодим предался привычному для него течению мыслей, тому кругу ассоциаций, считавшемуся у русских философией, когда на него вдруг напала желчная критичность, приступы которой случались всё чаще, и он ясно увидел себя со стороны. «А что такое жестокость?» — подумал он, вспоминая, как в детстве вот так же стоял у окна, со скуки зажигая спички, и палил жужжавших между рамами осенних мух. Тогда ему не было стыдно, его руки были злы, а мысли — добры. Но теперь у него появилась жалость. «Ничтожные» — щурился он, подавая нищим у церкви после воскресной проповеди. И он с горечью понял, что с годами его руки и мысли поменялись местами: руки стали добры, а мысли — злы. У него всплыли в памяти детские шалости, когда он дразнил братьев Кац, убегая от них со всех ног, вспомнились пахнувшие тиной раки, которых, засучив рукава, голыми руками ловил на канале, канцелярские кнопки, которые подкладывал на стул учителям и прогулы школы, вместо которой забирался на дуб, сгубивший Академика, и с замиранием глядел на землю, повторяя: «Смотрите, я выше всех!» Бывало, в семинарии эти мимолётные видения радовали батюшку Никодима, приносили они облегчение и в монастыре, среди угрюмых, затворившихся по кельям послушников, теперь же скользнули по сердцу крылом летучей мыши, не оживив его. Домой батюшка Никодим больше не приглашал, повесив в шкаф драный халат, ходил нагишом, как в детстве, глядя на свои костлявые, похудевшие к старости ноги, на которых не мог теперь убежать даже от себя, а на могиле Изольды, принося вместо цветов игольчатые ветки с ёлочными игрушками, садился на откидную скамейку в сгорбленной позе ватного Деда Мороза и, сощурившись, спрашивал одними губами: «Изольда, Изольда, ты изо льда?» Весной, когда, пробив снег, по тротуару бежали журчавшие ручьи, он пускал спичечные кораблики, проходя мимо, дёргал за косы размахивавших портфелями школьниц, а бывшим дружкам, гулявшим с внуками, предлагал перекинуться в «подкидного». А когда те недоумённо косились, представлялся, слегка приподняв фиолетовую скуфью:

− Антип, сын Академика. Забьём «козла»?

− С радостью! — откликнулся раз его бывший приятель, которому он предлагал вместе поступать в семинарию и который по-прежнему коротал вечера за картами, только преферанс после смерти тётки, носившей чёрный парик, сменил «гусар» с «болваном», откладывая который, он непременно вспоминал покойную, проверяя потом, сколько бы взяток она прибрала, и думал, что эта сдача — как рюмка водки под срезкой на её поминках. Батюшка Никодим достал комплект домино, при этом задравшийся рукав обнажил кисть с часами, и приятель, бросив на них взгляд, закричал:

— Боже, меня заждалась тётушка!

Батюшка Никодим долго смотрел на его удалявшуюся спину, плешивую голову, непроизвольно трогая ладонью свою, вспоминал их разговор перед поездкой в семинарию и сожалел, что в тот момент у него не нашлось своих тётушек. Всё больше погружаясь в своё безумие, он выбросил «мобильный», по которому непрерывно просили советов его духовные дети, предварительно разослав эсэмэску: «Неужели и чёрные дыры, поглощающие звёзды, создал распятый в Палестине?» Встречая его отсутствующий взгляд, Архип видел, что брат, прорвав ограждения времени, точно перекусив их колючую проволоку, снова попал в запретную зону детства и, заразившись его примером, достал одеяние церковного служки, подаренное о. Мануилом, − вытертый чесучовый подрясник, который так и остался ему велик, и пока батюшка Никодим, засунув в рот, сосал грязный палец, помогал в литургии, расставляя по местам утварь, созывая прихожан звоном маленького, висевшего при входе колокола, а когда у него снова прорезался голос, взошёл на клирос. Его посеревшая кожа была натянута прямо на кости, о которые, задев, казалось, можно ушибиться так же больно, как о дверной косяк, а единственной округлостью, напоминавшей о прежнем Архипе, кроме головы, оставался заметно выпиравший живот, на котором он постоянно держал худые, синие от вен, руки.

Так всё встало на прежнее место, будто и не прошло столько лет. Братья опять вернулись в то время, когда гоняли во дворе набитый тряпками мяч, играли в лапту, подсекали скакавшего в воздухе «чижика», бросаясь гурьбой подсчитывать очки, когда, свернув газету в широкий конус, окунали её в мыльницу, выдувая огромные переливчатые пузыри, которые, кружась, поднимались выше гаражей, выше деревьев, выше самого дома, улетая за канал под их восхищёнными взглядами, когда им казалось, что, возносясь на небо, туда, куда попасть невозможно, цветные шары передадут от них весточку, на своём языке рассказав об их жизни обитавшим высоко ангелам.

У братьев опять появилась корь, которой они переболели в детстве, ссадины на коленках они мазали зелёнкой, страдали застенчивостью, страхом перед взрослыми, а по ночам занимались онанизмом. К Антипу вернулась его задиристость, а Архип опять не мог причаститься, став крайне брезгливым. Весь день братья проводили вместе, став опять похожими, будто оставались мальчишками, а по вечерам шли на канал слушать, как, высунув из тины квадратные головы, свистят сомы. И всё же они продолжали жить порознь, замкнувшись в скорлупе своего неразделённого безумия, которое было не проклюнуть ни доносившимся, как в детстве, крикам чаек, ни дрожавшим на ветке от порыва ветра и падавшим, пробивая листву, когда он стихал, желудям, ни зычному голосу Академика, который звенел в их сердцах, повторяя одно и то же: «Видите, ваш отец выше всех!» Так что, когда их признали слабоумными, Виолетта Кульчая взяла опеку сразу над обоими, путая, за кем она была замужем сначала, а за кого вышла потом, и этим повторила картину их детства, когда опекуншей у них была Изольда. Теперь братья опять водили во дворе в «прятки» с детьми, объявляя своими громкими, хорошо поставленными голосами, когда шли искать, так что в испуге разбегалась вся округа, даже те, кто не участвовал в их затее. Широко расставив руки, как огородные пугала, они переваливались, топча траву на газоне, и им казалось, что они всю жизнь провели за игрой в жмурки — начали с ребятнёй, продолжили со взрослыми, а закончили опять с детьми. От этих мыслей им делалось весело, и они нарочно пропускали проскальзывавших под руками малышей. Но если Изольда пережила мужей, то Виолетта Кульчая умерла вперёд своих выживших из ума супругов, освободив их от постыдной опеки, и им ничего не осталось, как провести последние дни в приюте для слабоумных.