Иван Зорин - Дом

Согнув пальцы «пистолетом», прицелился в рыжего. Тот съёжился.

— Не горячись! — накрыл «пистолет» толстяк. — Один раз ты его уже убил, и что — легче стало?

Рыжий подскочил, как ошпаренный, его глаза превратились в щели:

— Та-ак э-это о-он?

— Стрелял он, — с грустью подтвердил толстяк. — А к вечеру самого лишили земной прописки — сердце…

Рыжий начал отчаянно заикаться, морщась от напряжения:

— А кто-о же-е…

И не в силах закончить, замычал.

— Заказал кто? Да певец, твой приятель. Из-за наследства — ты же ещё не развёлся…

Кафе опустело, задрав рукав, толстяк посмотрел на часы.

— А его простишь? — кивнул он на лысого, который грыз заусенцы.

Рыжий стиснул зубы.

— Добро неотделимо от зла, — отрешённо произнёс толстяк, почесав нос кривым ногтем. — Потому что нет ни того, ни другого… Так, простишь его?

Рыжий покачал головой.

— Значит, надеешься счёты свести? Будешь на Страшном Суде бить себя в грудь? А ведь вы по-своему родственники, он за тебя даже денег не взял — жена-то у вас одна была…

Рыжий онемел. Казалось, он ждёт переводчика, который объяснит ему всё на понятном языке.

— Роковая женщина, — зевнул толстяк.

Долго молчали, уткнувшись в стену, оглохшие, точно цветы меж страницами забытой книги.

— А не всё-ё ли ра-авно, — растягивая слова, подвёл черту рыжий, — раз мы теперь вро-оде женщин — без возра-аста?

И протянул через стол руку.

— И ты извини, — пожал её лысый.

Поднялись ровно в полночь, когда кончилась гроза, задвинув стулья, которые высокими спинками окружили блекнущие на столе маргаритки, и, выйдя из закусочной, исчезли на мосту через канал.

Как появилась в домовой книге эта странная история? Откуда взял её Лука? Подслушал в забегаловке? Увидел своим прозорливым сердцем? Выдумал? Чтобы доказать, что вымысел неотличим от реальности? Кто знает? С усердием исполняя обязанности домоуправа, Лука носился по этажам, выслушивая жалобы, сплетни, разбирая тяжбы. Он представлял дом без прикрас, презирая не только мёртвых, существующих лишь в его книгах, но и живых, с которыми, улыбаясь, легко заводил разговоры. Жильцы охотно их поддерживали. Часами беседовали о себе, ценах на хлеб, бытовых неурядицах. А всё, что выходило за рамки повседневных забот, вызывало у них раздражение. Их домоуправ был мил, обаятелен, и они не видели, что он едва сдерживался, пряча за улыбкой вопрос, который крутился на языке: «Я Прохор-Лука Чирин а -Голубень, отвечайте, зачем живёте?» Правда, так было только в начале его деятельности, постепенно он привык глубоко прятать своё презрение, дав себе слово относиться к людям как к вещам, извлекая для себя выгоду. И всё же, иногда в нём шевелилось сострадание, которое он путал с голым расчётом, диктовавшим ему, что он чего-то недополучил, и тогда его приветливая улыбка делалась до приторности участливой. Как и первые два домоуправа, Лука имел к этой работе призвание, но в отличие от них был самозванцем. И с тайной радостью задним числом делал историю, вычёркивая, переставляя её эпизоды, уверенный, что они никак не скажутся на настоящем. Истории в домовых книгах больше не подчинялись естественному ходу времени, переплетались причудливо связанные его рукой, делаясь нарочито искусственными или слишком правдоподобными. И то и другое бросало тень на их правдивость. И всё же их корни, зарытые глубоко в прошлом, прорастая, давали неожиданные побеги.

Внук Академика, Артамон Кульчий, вытянулся рано, и одноклассники просили его достать с полки книгу или сорвать яблоко. Но он всем отказывал. Он был замкнут, вместе с жевательной резинкой вечно перебирал слова, точно ожидал, что они свернутся когда-нибудь в разгадку той бурной ночи, когда пропал о. Мануил. Произошедшее так сильно подействовало на впечатлительного Артамона Кульчего, что одним он с тех пор казался не в себе, а другим — себе на уме. Он не понимал своего детского прозрения, не понимал, откуда взял, что ветру, как языческому божку, нужна жертва, или как одна из её разновидностей — дружба, но чувствовал, что проживает чужую, отданную за него жизнь, и ещё великое множество выдуманных жизней, не в силах отличить вымысел от реальности.

Так он стал поэтом.

Сквозь листву било солнце, Артамон Кульчий, лёжа под могуче разросшимся красным дубом, таким же, как тот, с которого упал его дед, воображал себя им, принимая различные позы, а вокруг стучали о землю жёлуди и, кружась, сыпались «вертолётики». Артамон писал стихи, которые нигде не печатали, но пройдёт много лет и он возьмёт псевдоним, под которым получит известность. К этому времени он похоронит мать, будет возлагать венки с надписью «Родителям» на могилу Архипа и Антипа, так и не разобравшись, кто из них его отец, а кто дядя, и, как с седыми волосами, срастётся с псевдонимом. А ещё через бездну лет, за которую проживёт жизнь длиной в вечность, окажется в схожем положении, точно перенесётся во сне из того погожего летнего денька, когда во дворе представлял мёртвого деда. Было так же жарко, его звали Гаврила Ползун, и в густой траве он чувствовал себя как дома. А ещё позже, совмещая в памяти обе картины, уже не различит их, не представляя, какую увидел раньше, а какую потом, каким было его настоящее имя, а каким псевдоним, глядя на всё, будто со стороны.

— Эй, почему не работаешь? — крикнули с переполненного парома.

— Жизнь — уже работа! — отгоняя шляпой надоевшую муху, огрызнулся Гаврила Ползун. И подумал, что у каждого своя роль, которую играют или с воодушевлением, или через силу. Он горбился на берегу с закатанными до колен штанами и, болтая ногами в воде, лениво сорил брызгами. Река текла, как время, незаметно и быстро, — она казалась одной и той же, точно стояла на месте, хотя была разной, как сны. «Время всегда опаздывает, — думал Ползун, глядя на плывущую вверх брюхом мёртвую рыбу. — И оттого бежит».

Когда-то Гаврила был такой высокий, что, падая, успевал заметить камень, о который расшибёт лоб, но годы согнули его в бараний рог, и теперь он мог чесать пятки, не сгибая колен. «Настоящее, — думал он, — находится там, где мы пребываем, а где отсутствуем, — там прошлое». Была середина лета, с деревьев нет-нет, да опадал жёлтый лист. «Oih, per jullwn geneh toihde kai andrvn…» [1] Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков ( Илиада VI.146 ). — задрав голову, вспоминал Гаврила. Ещё недавно он сочинял стихи, щёлкал автоматической ручкой, ровно через три щелчка записывая слово, чесал от напряжения нос и улыбался самому себе. В стихах он был щедр и дарил кому степь восточнее Волги, кому небо — западнее. Но теперь он устал: лежал в густой тени, перебирая по камушкам прошлое, жевал травинку и смотрел, как тля на седой груди сосёт его пот. Бесцеремонная молодость прибирает к рукам повелительное наклонение, оставляя старости сослагательное. Гаврила лежал с оттопыренными карманами, словно собирал туда исхлёстанные ветром годы, и вспоминал, как легко врал, полагая, что правда — всего-навсего вывернутая ложь, как поддельными ассигнациями расплачивался с женщинами, оправдываясь тем, что за фальшивую любовь платят фальшивыми деньгами, как притворялся немым, когда вокруг были глухи, и как его глаза меняли цвет от сказанного, будто цветы на холоде.