Иван Зорин - Дом

— А вы кем ему приходитесь? — прикрывшись ладонью, зевнул врач.

— Братья, — не моргнув, соврал Сидоров.

Врач уставился в стену:

— У него обширный инфаркт. Делаем всё возможное.

Вышли, подняв воротники. Слепил мокрый снег, редкие машины обдавали грязью. Пока брели домой, молчали, и только в подъезде обнаружили, что промёрзли до костей.

— Приличные люди умирают летом, — ляпнул вдруг Петров.

Но Сидоров не удивился:

— Выпить бы…

И опять вспомнили, что нет денег.

Была глухая ночь, но расходиться не хотелось.

— Жаль, он ключ не оставил, — щёлкнув зажигалкой, тихо сказал Петров.

Сидоров отмахнулся:

— Да его замок можно ногтем колупнуть.

На мгновенье обоим стало неудобно, точно их застали за ограблением могилы.

— Мы же только своё допить, — опустил глаза Петров.

— Иваныч бы простил, — выбросил окурок Сидоров.

С замком провозились целый час.

— Прикрой дверь-то, — прошептал Сидоров, вешая в прихожей мокрое пальто. — Подумают, воры.

— Да кому думать-то? — огрызнулся Петров. — Кругом свои.

В комнате было темно, но свет включать не стали, ограничились ночником.

— За Иваныча, — поднял стакан Петров, держа вилку с килькой. — Даст бог, выкарабкается.

— Земля ему пухом, — не чокаясь, выпил Сидоров.

Передёрнув плечами, покосились на полный стакан.

— Давай уж, и его, — хрипло предложил Петров.

Звякнув о зубы вилкой, Сидоров разлил поровну. Но пить повременили. Вынув сигареты, долго молчали, наблюдая, как в зеркале плывёт дым.

— Эх, жизнь! — едва не расплескав стаканы, стукнул вдруг кулаком Сидоров. — Я, когда сидел, всё ждал: вот выйду, заживу как человек… А что вышло? Нет, без любви — хоть в могилу!

Петров закашлялся и, прочистив горло, стал теребить покрасневший нос:

— Не скажи, Сидорыч, раньше мы покойней жили, никуда не спешили, будто два века намерили… — он опять закашлялся. — Это теперь всё рвут.

— А куда рвут? — гнул своё Сидоров. — Вон, Иваныч свалился, и ничего ему больше не надо.

Он всё больше мрачнел и, опрокинув стакан, ждал, пока в горло стечёт последняя капля.

— Для него и футбол кончился, — не отставал от соседа Петров, уставившись сквозь гранёное стекло, которое моноклем увеличивало глаз.

И тут обоим пришла одна мысль.

— В конце концов, за него же пьём, — покосился на телевизор Сидоров.

— Иваныч бы понял… — эхом отозвался Петров, не отрывая от щеки пустой стакан.

Обхватив телевизор с боков, осторожно спустились по лестнице, отдыхая после каждого пролёта. Толкнув спиной парадную дверь, протиснулись в щель. На улице по-прежнему хлестал ветер, над вывеской «24 часа» со скрипом качался фонарь. Продавец втрое заломил цену, но торговаться не стали.

— А всё же хороший мужик был Иваныч, — пригубив из горлышка, передал бутылку Петров.

— Светлая ему память! — взболтнул её Сидоров.

Где-то загромыхал трамвай, в подъезд бездомным котом вползал рассвет, поднимаясь по ступенькам, лизал грязные половики. Снег перестал, и казалось, что погода разгуляется.

— А ведь, и правда, страшно, когда человеку некуда пойти, — ковыряя краску на батарее, пробормотал Петров.

— Ты про что?

Петров провёл пальцами по железным рёбрам, батарея глухо застонала:

— Это я так, разговор поддержать…

Как ни тянули, а под утро в бутылке показалось дно.

— Надо бы его навестить… — едва шевелил языком Петров.

— Кого? — хватаясь за перила, вытаращился Сидоров.

На пороге ивановской квартиры громко выругались и, обернувшись, погрозили кулаком припавшим к «глазкам» жёнам. Шатаясь, побросали в прихожей одежду, наполняя комнату перегаром, рухнули на кровать. Первым уснул Сидоров, и за его храпом Петров не услышал звонка. Подмяв подушку, он ещё успел всплакнуть, вспомнив Иваныча, прежде чем провалиться в сон.

Спали они с детской безмятежностью, так что полиции, которую вызвала жена Петрова, было жаль их будить.

Такими они и попали в историю − как мухи в янтарь. Вписав их имена в домовые книги, Лука беззвучно хохотал, презрительно и зло. Неутомимо исполняя обязанности домоуправа, Лука весь день был на ногах, а по ночам ему не давала спать возня мертвецов, которых кроме него никто не замечал. Он видел, что им нет покоя, точно они не свели ещё счёты с белым светом, что смерть обострила их чувства, развив присущие им раньше способности. На его глазах Молчаливая, просачивавшаяся всюду, как стадо коз, теперь без труда проходила сквозь стены, словно преодолела, наконец, все воздвигаемые ей при жизни барьеры, она попадала куда угодно, стоило захотеть, и ни одна закрытая дверь не была ей преградой, но все комнаты в доме стали для неё абсолютно одинаковыми, точно отсеки в морге, а люди — на одно лицо. И она больше не бродила по дому, притаившись на лестничной клетке, забившись в угол, разбрасывала, как мёртвые цветы, невидимые шерстяные нити. Зато повсюду слонялся слепой Савелий Тяхт, точно наверстывал годы, проведённые в пропахшем луком чулане. Его пальцы, обрётшие сверхчувствительность, ползали, как шелковичные червячки, когда он неслышно ощупывал ими лица, чтобы определить, кто перед ним и в каком настроении, его прикосновения были схожи с легким дуновением, и жильцы, удивлённо косясь на закрытые форточки, искали тогда причину сквозняка. Но и Савелий Тяхт, несмотря на всю чувствительность своих рук, не различал жильцов, казавшихся ему одним человеком, у которого пропало лицо, а появилась грубая маска из бегемотовой кожи. Эти люди без лиц, молчаливым, угрюмым потоком стекавшие утром по лестнице, незаметно для себя толкали Тяхта, заставляя его взбираться на подоконник к торчавшим из горшков фикусам. Иногда Луку будило тихое шуршанье, словно в траве сновали ёжики — это, роясь в платяном шкафу, искал свой героин Еремей Гордюжа, всё так же — больше смерти — боявшийся косых взглядов, лишний на том свете, как и на этом. Лука понял, что мёртвые страдают забывчивостью, что у них стирается их прежняя, земная жизнь, от которой остаются лишь отдельные воспоминания. Он знал, что это всеобщий удел, и потому не сердился, когда в его кладовку зачастил Нестор, недоумённо пожимавший плечами, так что ему приходилось опять и опять доставать из-под подушки снимок мужчины с полотенцем в руках. Мертвецы бродили, как лунатики, не замечая друг друга, и Лука служил им поводырем, помогая закончить незавершённые дела. «Где ваше благородство?» − демонстрируя царственную осанку и величественные манеры, нагишом расхаживал по двору батюшка Никодим. Как голый король. И на него, как и при жизни, не обращали никакого внимания. Почти каждый вечер Ираклий Голубень просил у Луки свою картину, чтобы, положив на холст последние мазки, изобразить, наконец, себя, и не успокаивался до тех пор, пока, получив краски, ни рисовал такую же, исчезавшую вместе с ним под утро.