Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

А с другой стороны — Найгель. Этот мне абсолютно чужд. Что тут удивительного? Мы слишком разные. И все же — ответственность писателя… И любопытство тоже, глупо было бы отрицать: желание понять, откуда он взялся, мой Найгель? И можно ли вообще преодолеть эту пропасть между нами, чтобы стало возможным создать какое-то художественное произведение? Я терпеливо жду.

— Спокойной ночи, — говорит Найгель, герой моего — совершенно непонятного мне — рассказа.

— Если будет позволено мне напомнить господину… — мямлит Вассерман. — Должок за вами… Вы мне кое-что обещали. Пожалуйста, сделайте милость…

Найгель удивленно поднимает бровь:

— Я — тебе?

— Наш контракт, ваша честь, — говорит старик сухо.

Не понимаю я его. Неужели он до сих пор стремится?..

Почему? И Найгель поражен. Даже напуган. Рука его машинально тянется к пистолету, висящему на портупее, и тотчас сама собой отдергивается, словно прикоснувшись к кипящему чайнику. Словно пистолет этот раскален добела.

— Ну-ну, прекрати! Забудем об этом, Вассерман. Давай поведем себя сегодня немного иначе, а? Капельку солиднее.

Нет, Вассерман не собирается отказываться от своей доли, от своего «условия» в договоре, и не желает прислушаться к доводам немца.

— Вы мне обещали это собственными устами!

Взбешенный Найгель выхватывает пистолет из кобуры. Внушительное оружие, тяжелое. Марка мне не известна. Маузер? Может, австрийский «стейр»? Начищен до блеска. По-видимому, все-таки «стейр». Или, может… Ну конечно! — парабеллум. Как я мог ошибиться! Действительно, люгер-парабеллум, калибр — если я еще что-то помню из тех викторин, которыми мы забавлялись в подростковом возрасте, да и в армии тоже, — девять миллиметров. Емкость магазина — восемь патронов. Найгель никак не может нащупать подходящую позицию, снова и снова слегка передвигается то вправо, то влево, меняет стойку, пытается левой рукой поддержать запястье правой, чтобы оружие не дрожало. (Без сомнения — девять миллиметров, как и у маузера, но маузер можно зарядить и десятью патронами.) Пистолет вычерчивает несколько нервных, пляшущих кругов возле виска Вассермана, на котором выступают крупные капли пота.

— За окном я увидел красную вспышку, — сообщает Вассерман, — поминальную свечу на верхушке высокой трубы, и голубой луч прожектора, установленного на часовой вышке над оградой из колючей проволоки, ударил в мои глаза. Нет, рука Найгеля не дрожала, но и спокойной она не была. Вовсе и вовсе нет.

(Разумеется, я говорю о маузере-полуавтомате, а не о настоящем автоматическом маузере, у которого в магазине двадцать пять патронов, и стоит нажать курок, как пули — ты прямо чувствуешь это — вытекают из тебя, из твоей руки, с безумной, неправдоподобной скоростью. Огонь — и все!)

Найгель делает еще одну попытку прекратить эту нелепую сцену:

— Послушай-ка, Вассерман, ведь это глупо… Ведь мы уже… Ну, сам согласись…

Попытка, разумеется, безнадежная, вызывающая у Вассермана вспышку усвоенного в родительском доме театрального гнева и пафоса (актер он тоже неважный, невыносимо пережимает и утрирует):

— Ин дрерд, Найгель, чтоб ты пропал, чтоб ты провалился! Стреляй! Стреляй, не трепещи, не смей! Ты дал слово немецкого офицера!

Найгель злобно, с глазами, вылезающими из орбит:

— Но это было давно! До того, как мы начали работать над повестью!..

Вассерман — безжалостно:

— Ты уничтожаешь тут тысячи и тысячи каждый день! Все евреи в мире проходят перед тобой, как покорные рабы, чтобы умереть по твоему повелению. И я видел тебя, да! — как своими руками убиваешь ты. И обрекаешь на гибель столь многих! Даже слишком многих, чтобы можно было счесть. И не заметил я, чтобы хоть единый раз ты засомневался или, не дай Бог, отступил. И что я прошу от тебя теперь? Ничтожную малость, сущий пустяк! Это не просьба даже — тысячная доля от просьбы, несчастная песчинка, пылинка невесомая! Прошу, чтобы ты исполнил привычное для тебя. Все взвесил, принял решение — и вперед, исполняй! Или не способен ты, герр Найгель? Возьми себя в руки, стреляй в меня, ударь по своему пороху, ну, тлен в глазах твоих, пусти, наконец, пулю! Фойер, Найгель, фойер, стреляй, пли!

Найгель зажмурился и нажал на курок. И одновременно издал некий звук, не то полузадушенный вздох, не то тихий вопль ужаса, потонувший в грохоте выстрела. Вассерман продолжает стоять, цел и невредим, и на его лице появляется чрезвычайно странное выражение, как будто он чутко и с некоторым удивлением к чему-то прислушивается.

— Пролетел у меня между ушами знакомый свист, как жужжание огромной мухи…

Стекло в одном из окон комендантского особняка, оказавшееся за спиной Вассермана, разлетелось и усыпало пол мелкими осколками. Найгель смотрит на это разрушение с выражением полнейшего недоумения и отчаянья, и рука его теперь откровенно дрожит. Он даже не пытается скрыть эту дрожь. Все его лицо перекривилось и перекосилось, как будто кто-то изнутри сжал его крепкой безжалостной рукой. Вассерман говорит мне:

— Вообще-то, Шлеймеле, когда прогремел выстрел, отпечаталась в сердце моем такая весть, важнее которой уже не может быть: войдет в мой рассказ младенец.

Иногда потихоньку, полегоньку, неторопливо и доверительно он рассказывает мне о своей жене, и у меня постепенно создается хоть и мозаичная, но довольно ясная картина их отношений. Как известно, Сара Эрлих вошла в его жизнь, когда ему стукнуло сорок и он уже не рассчитывал ни на что иное, как доживать свой век старым холостяком. Она была дочкой Моше Маурице Эрлиха, хозяина маленького кафе в предместье Варшавы Праге. Мать ее умерла, когда ей было три года. Сама она служила продавщицей в торговом доме Шиленгера «Женские парики». Вассерман поведал мне, что задним числом вспомнил, как один раз он случайно прошел перед торговым домом Шиленгера и сквозь грязное запыленное стекло увидел худенькую серенькую девушку, игравшую на флейте для двух других продавщиц, — был канун праздника, и магазин оказался пуст. Ему запомнилась та искренняя сосредоточенность и погруженность в игру, которая безусловно выдавала натуру глубокую и преданную. Наслаждение, которое исполнительница получала от своего занятия, размягчило ее несколько угловатые черты. Черные густые волосы как-то по-особому трогательно ниспадали на щеку. На лицах ее товарок, застывших в расслабленных позах, читалось насмешливое снисхождение. Удивляло его потом, что он мог столь долгое время пребывать вдали, в абсолютной отчужденности от этой женщины, с которой суждено ему было соединить свою судьбу и родить их дочку. Мне кажется, что это обстоятельство почему-то очень расстраивало его. По-видимому, мой дедушка Аншел Вассерман, несмотря на свою непритязательную и суховатую внешность, в душе был немного романтик. Я спросил его, не знал ли он и после женитьбы такой отчужденности, но он промолчал. Я сказал, что, по-моему, в отношениях мужа и жены ты обязан изведать весь диапазон, всю радугу чувств, возможных между двумя людьми. Он взглянул на меня с удивлением. Я думаю, он не ожидал от меня такого высказывания.